Утром на пляже ленинградки смотрели на нас с восхищением, но подтрунивали над моими ободранными коленями и локтями, и над Таниными синяками на спине.

— Победы не даются без жертв, — с озорством изрек ленинградец.

Дальше они с моим другом в полушутливом тоне стали болтать о том, что при современной скорости жизни человек не способен на долгое напряжение, серьезные чувства, что сейчас эти самые чувства недолговечны, потому и дружба не та и не та семья, и вообще все поверхностно, временно.

Эти пуритане явно кидали камни в мой огород — вероятно, из черной зависти; с другой стороны хотели выглядеть основательными, надежными поклонниками; один выпендривался перед своей возлюбленной, с которой, как я понял из их разговоров, он встречался уже второй год, другой — перед свободной ленинградкой, отношения с которой находились в стадии поиска общих интересов, и мне было ясно — до конца отдыха он в лучшем случае прикоснется к ее мизинцу. Он никогда не изменял своему стилю и все его романы протекали в подобном замедленном темпе: если через неделю после знакомства он обнимал женщину, то можно было с уверенностью сказать — через месяц ее поцелует, а еще через полгода предложит лечь в постель; обычно, к этому времени его возлюбленная находила себе другого, а ему предлагала остаться друзьями.

Наш с Таней оглушительный роман развивался успешно — в парке мы провели еще две ночи, а затем у влюбленных ленинградцев закончился отпуск, они уехали и освободили террасу, которую занимали; на нее переселилась Таня и мы уже встречались в цивилизованных условиях, хотя и украдкой.

Дело в том, что хозяин Тани, какой-то работник поссовета, сдавал комнаты только «пристойным женщинам» (сдавал весь дом, сам ютился в сарае) и, вроде нашей хозяйки, ставил определенные условия; прежде чем сдать террасу влюбленным ленинградцам, этот блюститель нравственности потребовал их паспорта и бедной парочке пришлось сочинить легенду о заявлении в загсе. Так что мы с Таней ненадолго уединялись на террасе днем, когда хозяин наведывался в поссовет, и после того, как он засыпал в сарае — в этом случае я уходил от Тани под утро, перелезая через забор в двух метрах от террасы. Так все обстояло, прекрасно обстояло.

Что меня поражало в Тане во время наших дневных любовных сеансов, так это ее гибкость — она легко складывалась пополам, так что я одновременно получал и физическое и эстетическое удовлетворение. А по ночам, в темноте, она шептала:

— Возьми же меня скорее, возьми!.. Господи, никогда так хорошо не было!

Во время этих ночей в наших отношениях появилась новая свежая струя. Таня рассказала мне всю свою жизнь, рассказала доверительно, искренне, без всякой рисовки, и я никак не мог понять — для чего так обнажаться перед человеком, с которым связывает только физическое влечение, для чего усложнять и без того незначительную радость?

Она начала с того, как девчонкой стеснялась своей худобы — даже в школу ходила дворами; комплекс неполноценности не покидал ее до восемнадцати лет, именно тогда она встретила мужчину, который разглядел ее женственность и предложил стать его женой. Считая себя никому не нужной дурнушкой, она согласилась.

Он был пятидесятилетний вдовец, невероятный аккуратист, чопорный и строгий; сразу ввел для молодой жены систему запретов: не говорить о шмотках, не пользоваться косметикой, не сплетничать с подругами; требовал от нее без устали стирать, шить, стоять у плиты. «Жена — прежде всего домработница», — повторял он и приводил в пример умершую супругу. По вечерам он изводил ее воспоминаниями из своей жизни, при этом то и дело назидательно поднимал указательный палец: «Жена должна полностью посвятить себя мужу, жить его жизнью, быть сговорчивой, уступчивой, послушной, преданной, ласковой»… О том, каким должен быть муж, он не говорил.

Она из подростков сразу шагнула во взрослый мир, миновав юность и все связанное с ней — совместные открытия с однолетками, увлечения, робкие признания. Уже через год унылой семейной жизни ее потянуло к сверстникам; она увлеклась живописью, стала посещать изостудию, выставки; теперь на нее засматривались молодые мужчины и она почувствовала себя уверенней. Муж устраивал скандалы: «Твои молодые люди посредственности. Раз тебя тянет к ним, значит и ты такая. И серьезные семейные отношения тебе ни к чему».

Она прожила с ним еще два года, но уже из жалости; не имея понимания, духовной отдачи, обедняла свою жизнь, обкрадывала себя; наконец, предложила мужу разойтись. «Вначале найди мне женщину себе на замену», — буркнул он, но вскоре сам подал на развод, а после развода выполнил свой мужской, если не отеческий долг: разменял квартиру — себе нашел однокомнатную, ей — комнату; так же неравноценно разделил мебель, посуду и даже… продукты; и забрал украшения, которые подарил ей (остались от умершей жены; забрал, вероятно, с намерением подарить третьей)…

Потом у нее был роман с молодым непризнанным поэтом, который писал сонеты; она содержала его больше года, работала в двух местах, продавала картины, а он лежал на диване у окна, считал облака, звезды…

Эти откровения Тани несколько осложнили наш проходной, как мне казалось, южный роман — я почувствовал, что кроме сексуальной привязанности, начинаю испытывать к ней что-то большее. Такие дела.

В последний вечер, горячо обнимая меня, она прошептала:

— Надо же! — я так быстро привыкла к тебе.

И мне в тот вечер особенно не хотелось с ней расставаться. Мы обменялись телефонами и адресами, и договорились, что по пути в Ленинград, она заедет ко мне.

На следующий день мы с другом улетали — нужно было сдавать макет книги. Таня и ее подруга проводили нас до автобуса на Симферополь, и мы тепло попрощались. Как только самолет взлетел, мой друг молча протянул мне конверт; в нем лежала записка:

«Леонидик! Я влюбилась в тебя сразу, с первой минуты, как только ты появился на пляже. Влюбилась в походку, в твои руки, в голос, жесты. Это самая большая глупость, которую я совершила в Гурзуфе. Хотела просто отдохнуть. Теперь все время думаю о тебе и не дождусь, когда увидимся снова. Люблю тебя и жутко скучаю. Таня».

— Что ж не отдал конверт раньше, по пути в аэропорт? — зло бросил я другу.

Он отвернулся к иллюминатору.

— Дал слово, отдам только когда взлетим.

Такой был честный друг.

Надо сказать, я впервые получил такое прекрасное признание и возбудился нешуточно; мгновенно короткие южные встречи превратились в огромный роман; Таня не выходила у меня из головы.

Мы прилетели в Москву в первой половине дня. Друг собирался вечером выехать к матери в Горький и еще в аэропорту заявил:

— Мне предстоит закупать продукты. Так что придется тебе одному показывать макет.

Через пару часов я уже был в издательстве. Наш макет произвел неплохое впечатление; рассыпая слова похвалы, мне вручили договор и я вышел на улицу в прекрасном настроении, но довольно быстро погрустнел. Стояли душные июльские дни, по пустынным улицам брели редкие прохожие — все, кто не работал, находились за городом, у воды.

Я обзвонил нескольких друзей — двое были на дачах, один — в командировке, еще один — где-то в пансионате на юге. Подъехал к Дому журналистов — клубу, где по вечерам встречался с друзьями, — там шел ремонт. И внезапно перед глазами появился Гурзуф, солнечный пляж, Таня…

Около часа во мне шла борьба между благоразумием и авантюрным планом — махнуть назад, в Крым, — при этом, авантюрные мысли, подогреваемые романтической встречей, наседал довольно мощно, а благоразумие, опираясь на слабую волю, оказывало чисто формальное сопротивление. Короче, соотношение сил явно клонилось в пользу авантюризма и исход поединка был ясен. Заехав домой, я выгреб из стола все деньги, три сотни одолжил у соседей и на такси понесся в аэровокзал. Мне повезло — на вечерний рейс было одно свободное место.

В Гурзуфе я появился поздно вечером. Тани с подругой дома не оказалось и я заспешил на набережную в открытое кафе.