Отдыхающие в Гурзуфе женщины делились на две категории: одни, демонстрируя бесстыдство, рассматривали пляж, как сборный пункт цивилизованных дикарей, пространство, которое следовало покорить, а вне пляжа, несмотря на расслабляющую жару, активно предавались любовным играм; другие вели себя несколько стесненно — для них пляж был всего лишь большой песочницей, где можно отдохнуть от семейной жизни и затянувшихся тяжеловесных романов, и при случае, если подвернется достойный партнер, немного легко пофлиртовать. Очень легко. Понятно — их невинные планы моментально рушились, как только появлялись такие, как мы с другом — неисправимый романтик и грозный обольститель.
Ну, само собой, мы были кое-какими личностями, занимались серьезной некрикливой деятельностью — иллюстрировали детские книги, даже с собой прихватили один текст и первую неделю совмещали кропотливую работу и интересное времяпрепровождение. Кстати, книгу мы сделали неплохо, во всяком случае, наши экспансивные рисунки выгодно отличались от холодно отделанных работ маститых мастеров. Повторяю без хвастовства — мы были в некотором роде личностями, то есть обладали определенным духовным запалом, который действовал на прекрасный пол безотказно, особенно на интеллигенток — наиболее уязвимых особ.
Через неделю, закончив макет книги, мы влились в компанию ленинградцев — трех молодых женщин и поклонника одной из них. Эта компания была неразлучна как связка бананов и на пляже держалась особняком. Мы расположились рядом и мой друг спросил у одной из женщин, которая читала книгу:
— Хорошая книжка?
Из под белой шляпки последовал вначале любопытный взгляд, затем лицо осветила приветливая улыбка.
— Хорошая? Книжка?.. Рассказы датских писателей… В прошлом году мы с Таней, — она кивнула на подругу, которая сидела поджав колени к подбородку и прищурившись смотрела на море, — были в Скандинавии. Это сказка…
— Сказка, — подтвердила Таня, но как-то вяло — возможно, разомлев под воздействием жгучего солнца.
— В Скандинавию надо съездить хотя бы для того, чтобы увидеть, как люди должны жить, — продолжала женщина с книгой. — Но остаться навсегда… нет. В ту жизнь не вписаться… В ней навсегда останешься чужаком.
Таня безучастно кивнула, продолжая смотреть на море.
— Вот именно. Несовместимость культур, — отозвался единственный представитель мужского племени в их компании — он обнимал третью женщину, клал ей голову на плечо, что-то шептал в ухо, а она млела от счастья. — И зачем отрекаться от языка, друзей? Ну, конечно, там прекрасно, но все чужое… В детстве даже перейти в другую школу — трагедия, а тут взрослому поменять всю жизнь…
Дальше разговор плавно заскользил вокруг темы эмиграции; мой друг принял в нем живое участие, я разглядывал Таню.
Она отличалась от подруг редкой грациозностью — и не показной, а естественной; я не мог не отметить, как она красиво сидела и как пластично шла по гальке к морю — худая, длинноногая, с маленькой грудью и прямо-таки точеной попой, и как, раскинув руки, входила в море, и как плавала, высоко держа голову над водой, а вернувшись, стряхивала капли и, присев на полотенце и откинувшись, подставляла тело солнечным лучам. Опытным взглядом я также отметил ее почти прозрачные глаза и большой пухлый рот — это явно говорило о повышенной сексуальности. Чтобы обозначить ее тип женщины, скажу — у подобных особ желания и страсти тщательно скрыты под маской застенчивости. Именно поэтому, ну и еще от палящего солнца, в первые минуты ее темперамент мне показался каким-то пригашенным. Даже когда она несколько раз поворачивалась в мою сторону и наши взгляды встречались, причем она надолго задерживала взгляд и смотрела с некоторым вызовом, но даже при этом ее заинтересованность выглядела какой-то тусклой. Я подсел к ней, и с обычным своим напором, особенно не оригинальничая, начал:
— Какая худенькая женщина. Страшно обнимать.
— А вам и не предлагают, — медленно ответила она, но тут же ее глаза округлились и я почувствовал — в ней началось тревожное балансирование; через секунду она произнесла уже с некоторым укором: — Но зря боитесь.
Я воспользовался ее призывом, обвил рукой узкую талию и она податливо наклонилась ко мне. Мы познакомились, назвав свои имена, и долго говорили вдвоем, отключившись от компании, и она уже проявляла всю свою искрометную эмоциональность. Прежде всего, не смущаясь, объяснила готовность упасть в мои объятия:
— …Здесь сплошные провинциалы, а уж лучше общаться с посредственным ленинградцем или москвичом, чем с самым респектабельным провинциалом. Один их говор чего стоит!.. А вас мы заметили сразу…
Во время разговора я даже не заметил, как мы перешли на «ты», но это доказывает — мы воспламенились, сразу потянулись друг к другу, сразу обнаружили родство душ, и спешили сблизиться.
Спустя два дня, ночью, когда наш роман уже полыхал вовсю, в минуту приятной усталости, прильнув ко мне, она сказала, что «изголодалась», поскольку у нее «давно никого не было» и призналась, что увидев меня, сразу «решилась на все».
Наши отношения имели протяженность в неделю, и контур этих отношений менялся изо дня в день. Я не знаю, что это было — любовь или что-то другое, скорее — эмоциональный порыв с ее стороны, душевное исцеление от одиночества, с моей — увлечение, которое грозило перейти в продолжительную связь. В минуты нежности женщины называли меня по-разному: Ленчик, Леонтий, Леонардо (это особенно звучало!), она звала меня Леонидик.
В тот вечер, когда мы познакомились на пляже, ленинградцы пригласили нас в открытое кафе на набережной, где по их словам «подавали приличное вино и играла приличная музыка» — там они бывали каждый вечер. Из того кафе открывался захватывающий вид на бухту и мой друг романтик прочувственно произнес:
— У меня такое впечатление, что моя душа уже здесь бывала в прошлой жизни.
Ленинградцы тут же подхватили тему «перевоплощения душ», предположили, кем были в прошлом, вообразили, кем будут в будущем. Я в этой болтовне не участвовал — пялился на Таню и, можно сказать, потирал руки, в предвкушении нашего романа.
Мы хорошо провели время, если не считать, что к концу вечера соседний стол оккупировала шумная ватага подростков-хиппи; они явно накурились «травки» и вели себя вызывающе-развязно: кидали друг другу пивные бутылки, из бумажных стаканов устраивали хлопушки.
— Хиппи — варвары, — сказал ленинградец, — оставляют после себя окурки, пакеты, все, что может выдержать пляж.
— А места их тусовок следовало бы сравнять с землей, — добавил мой друг и величественным библейским жестом поднял руку, как бы карая подростков за экологическую безграмотность.
Наши расхристанные соседи распоясывались все больше; на замечания официантов отвечали хамскими словечками. Спектакль затягивался и портил нам вечер; мы с другом осадили юнцов твердыми окриками, а ленинградец показал им кулаки — они у него были внушительных размеров. Столь решительные действия ненадолго охладили пыл хиппи, но вскоре они опять взялись за свое. В конце концов их забрали в милицию, а заодно и нас — то ли как соучастников беспорядка, то ли как свидетелей — «там разберемся», — сказал сержант.
Полчаса мы провели в отделении и за что пострадали, никак не могли понять, тем не менее к этой истории отнеслись с юмором, и ленинградцы и мой друг отправились по домам в неплохом настроении.
А мы с Таней расставаться не собирались — возбужденные вином и объятиями, испытывали сильное влечение друг к другу, но ко мне пойти не могли — у нас с другом была одна комната и хозяйка поставила условие проживания — женщин не приводить. Таня тоже обитала с подругой и, чтобы в темноте приблизить светлый момент, нам ничего не оставалось, как направиться в парк. В укромном уголке парка среди фиговых деревьев мы и набросились друг на друга, и что запомнилось, так это ветры: морской, который не могли погасить даже деревья, и ветер страсти, который разрывал нас на части. Да, именно они, особенно второй.
