Вдруг у меня появляется возможность наблюдать Андрея Дмитриевича в действии. Помощь для него не нечто абстрактное, показное. Помощь должна быть конкретной, быстрой, действенной. Он предлагает отправлять посылки с продовольствием и одеждой. Я возражаю — это трудно будет осуществить — из СССР теперь нельзя почти ничего посылать за границу. Андрей Дмитриевич поражен, когда я ему рассказываю о новых таможенных правилах, которые я только что прочел в аэропорту Шереметьево (вывозить, например, нельзя изделия из шерсти, хлопка, льна, а также изделия, содержащие эти материалы, и т. д., и т. п.)… Неожиданно я узнаю, что Сахаровы посылали летом и осенью 1981 г. из горьковской ссылки продовольственные посылки в голодающую тогда Польшу. Теперь моя очередь поражаться: «Вы в самом деле посылали из горьковской ссылки продовольственные посылки в Польшу?..» «Да, несколько раз», — подтверждает Елена Георгиевна.

Я спрашиваю, не хочет ли Андрей Дмитриевич поддержать призыв «Хартии 77». Он задумывается, но потом соглашается и мы на обратной стороне текста формулируем краткое заявление, которое я могу опубликовать:

Я отмечу тут же, что прочел призыв «Хартии 77» вместе с заявлением Андрея Дмитриевича на русском и английском языке во время встречи нашей делегации с так называемым комитетом Бурлацкого и призвал всех присутствующих поддержать призыв. Ни Федор Бурлацкий, ни кто-либо из его коллег не присоединились к призыву. На листке бумаги, посланной мне вдоль стола, было написано: члены пресс-клуба «Гласность» Богораз, Ковалев и Тимофеев присоединяют свои подписи к заявлению Андрея Дмитриевича. Позднее присоединился и профессор Мейман. Это было, очевидно, в первый раз, когда документ «Хартии 77» был прочтен на официальной встрече в Москве и когда к нему присоединили свои подписи советские диссиденты.

Нам с Бобом Бернштейном нужно было уйти с приема в Министерстве внутренних дел СССР раньше, чтобы успеть вовремя на ужин в честь Андрея Сахарова. Я попросил дежурного, сопровождавшего нас на улицу, заказать такси. Тот махнул рукой и приказал отвести нас на служебной машине. Это была старая «Волга». Ее принадлежность к привилегированному министерству можно было сразу определить по занавескам на окнах, номеру машины, а также и по телефону, втиснутому между передними сидениями. Повеяло на меня атмосферой детства: телефон с вертушкой и большой батареей был очень похож на те, которые использовала Красная Армия в мае 1945 г., когда она освободила Прагу. Разница между ними была, очевидно, лишь в том, что 43 года тому назад для связи еще нужны были провода.

Шофер по-лихачески, не соблюдая правил, отвез нас в гостиницу. У меня был соблазн попросить его подождать нас и отвести на встречу с Сахаровым.

Когда мы пришли в кооперативный ресторан на Кропоткинской улице, Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна уже ждали нас. Они стояли в углу, какой-то американский журналист старался получить интервью, и официантка в баре, к которой я отнес подзарядить батареи видеокамеры, спросила меня, кто из присутствующих гостей «наш Сахаров, наша знаменитость и наш ангел». Хотя, на мой вкус, звучало это чересчур патетично и в русском стиле, я простил это молодой красивой девушке, которая, наверное, родилась намного позже смерти Сталина. Сахаров является для многих советских граждан последней надеждой и последней инстанцией, к которой они могут обратиться. Долгие месяцы после возвращения Андрея Дмитриевича из ссылки стояли перед Физическим институтом толпы в надежде, что им посчастливится увидеть Сахарова. И незнакомые люди все еще просят сотрудников Института, где работал Сахаров, передать ему письмо.

Во время ужина в кооперативном ресторане мы попросили Андрея Дмитриевича поделиться мыслями о современном положении в СССР. Сначала он не хотел выступать, но потом согласился. В импровизированной речи он сказал: «До сих пор была ситуация очень тяжелой, но в какой-то мере очевидной, было совершенно понятно, какую позицию надо занимать… Сейчас ситуация стала более неоднозначной, более сложной, потому что она лучше. В этой новой ситуации важнее всего сохранить свою принципиальную позицию по всем основным вопросам, но одновременно искать все возможности использовать эту новую ситуацию, чтобы способствовать движению в правильную сторону… Необходимо сочетать такие трудносочетаемые вещи, как гибкость и принципиальность… необходимо всячески поддерживать те силы в советском обществе, которые за демократизацию общества и при этом не отступить от принципиальных требований». К принципиальным требованиям Андрей Дмитриевич относит освобождение всех узников совести и безусловный вывод советских войск из Афганистана. (Запись выступления Сахарова приведена в Приложении 3.)

В нескольких словах Андрей Дмитриевич подытожил Надежду и Тревогу наших дней. Десять лет тому назад в названии книги Андрея Дмитриевича эти слова были приведены в другом порядке: Тревога и Надежда. После январских встреч с Андреем Дмитриевичем у меня создалось впечатление, что Надежда имеет теперь больше шансов, чем Тревога, которая в прошлом преобладала.

Летом 1989 г. я говорил с Андреем Дмитриевичем по телефону — я застал его, помнится, в Бостоне и попросил его, чтобы он, как лауреат Нобелевской премии мира, поддержал кандидатуру Вацлава Гавела на Нобелевскую премию мира. (В апреле 1989г. я при встрече с Валенсой обратился к нему с такой же просьбой — как я узнал позднее, он на самом деле отправил в Осло свою рекомендацию.) Андрей Дмитриевич был, казалось, несколько смущен. Он сказал, что не знает Гавела лично и не знаком с его взглядами, кроме того, он не представляет себе, как это сделать. Я пытался убедить его, что Гавел отличнейший человек и что роль, которую ему в ближайшее время суждено сыграть, будет очень близка роли, сыгранной им самим и Лехом Валенсой после присуждения им Нобелевских премий мира. Сахаров все время колебался, но обещал мне подумать: возможно, что он все же пришлет такую рекомендацию. Я напомнил ему еще, что в таком случае необходимо это сделать поскорее, иначе теряется смысл.

Осенью 1989 г. я говорил с Андреем Дмитриевичем несколько раз по телефону и пытался убедить его, чтобы он лично поднял вопрос о военном вторжении в Чехословакию 21 августа 1968 г. на заседании Съезда народных депутатов. Я также отправил ему перевод на русский язык открытого письма Горбачеву, написанного известным чехословацким политологом и публицистом Миланом Шимечкой и посвященное той же проблеме (см. Приложение 5).

В те времена я был (как и большинство моих друзей) убежден, что осуждение оккупации советским парламентом могло бы существенно способствовать падению просоветского режима Якеша. Сегодня, когда я пишу эти строки, думается, — было не плохо, что чехословацкий народ сам сумел «спихнуть» Якеша, без советской помощи.

В последний раз я говорил с Андреем Дмитриевичем 24 ноября 1989 г. За два дня до того мне позвонили из Москвы и сообщили, что моя книга под названием «Нет, я не сожалею» выйдет на русском языке в переводе моей жены в журнале «Иностранная литература» и что Сахаров обещал написать к ней предисловие. При этом редактор просил меня позвонить Сахарову и напомнить ему об этом.

В Швеции еще нельзя было прямо набирать московские номера, поэтому в семь часов вечера я заказал разговор на половину десятого. В тот же вечер, без четверти восемь, я узнал, что в Праге ушло в отставку все руководство КПЧ. Мы с женой открыли шампанское, чтобы это отпраздновать, а когда, наконец, мне дали Москву, то весь разговор с Андреем Дмитриевичем был о событиях в Чехословакии. Оказалось, что он еще не знал последние новости, узнав же, он очень обрадовался и хотел слышать подробности. Я почти забыл, зачем, собственно, позвонил ему, но Сахаров вдруг сам вспомнил об этом: «Да, я обещал написать предисловие к вашей книге. В редакции хотели, чтобы я продиктовал его на магнитофон, но я бы лучше хотел написать его сам. Предисловие будет коротким, у меня сейчас очень много работы по подготовке к заседанию Съезда народных депутатов. Я напишу его сразу же после окончания съезда…»