Прошло много лет, в течение которых мы не общались, хотя я и мой муж знали о всех перипетиях его жизни. Уже после «отлучения» и возвращения в Москву Андрей однажды вечером пришел к нам домой на улицу Вавилова. Боюсь ошибиться, мне кажется, это был 1969 г. Я открыла ему дверь, он снял галоши и между нами произошел смешной разговор: «Здравствуй, а ты что здесь делаешь?» Пришлось мне ответить, что я жена своего мужа, к которому он пришел. Он то ли не знал, то ли забыл об этом. У него тогда были какие-то идеи, имеющие отношение к нейтронной физике и он хотел поговорить с мужем.

Мы знали, что для Андрея наступили тяжелые времена. Он очень изменился, стал более общительным, с ним произошел тот перелом, который превратил его из кабинетного ученого в крупную общественную и политическую фигуру. Мы иногда виделись от случая к случаю то в поликлинике Академии наук, то на улице. Он познакомил меня с женой Е. Г. Боннэр (Люсей). Он знал о моих несчастьях — смерти мужа и сына. Потом был Горький.

Новый пик общения наступил в 1988 г., когда мы (И. В. Ракобольская, Р. Л. Ривкес и я) организовали вечер встречи нашего курса: «Год поступления 1938». Всем разослали письма. Андрей позвонил мне и спросил, можно ли прийти с женой, я с радостью сказала — конечно. Они заехали за мной, и мы все провели счастливый, ничем не затуманенный вечер воспоминаний в университетской столовой на Ленинских горах. Всего пришли и приехали около 60 человек. Мы все были горды тем, что учились когда-то вместе с ним, что можем видеть его и разговаривать с ним. Андрей был в центре внимания. Он не без юмора рассказывал о своей Горьковской эпопее. Потом Андрей и Люся проводили меня домой. Я несколько раз разговаривала с ними по телефону. Я стеснялась часто звонить, ведь он был так загружен, так уставал.

И вдруг неожиданно наступил конец.

Я не решалась начинать эти записки, но Елена Георгиевна просила, и для меня также это важно. Кроме того, может быть, крохи моих воспоминаний будут капелькой в той скульптуре, которую вылепит Книга воспоминаний об Андрее Дмитриевиче Сахарове.

^{Полный текст воспоминаний опубликован в журнале «Природа» (1990, № 8, с. 111–114).}

Мне было совсем худо. Похоже на то, что я умирал. 5 ноября 1973 г. мой сын Женя привез меня в хорошо знакомую академическую больницу, что на улице Ляпунова, с обширнейшим инфарктом миокарда. Это был второй инфаркт, и он вполне мог оказаться последним.

Лежа в своей отдельной палате, я стал постепенно устанавливать контакты с внешним миром через посредство моего маленького приемника «Сони». Я по нескольку часов в день слушал разного рода вражьи голоса. Эти голоса очень много внимания уделяли тогда личности Андрея Дмитриевича Сахарова и его супруги, давно известной мне под именем «Люся», хотя по паспорту ее имя было Елена. Ее все время тягал на допрос прокурор тов. Маляров[204]. Каждый день академическая чета сообщала иностранным журналистам все перипетии своих сложных отношений с властью, так что я был в курсе дела. Как-то, прослушав очередную порцию подобного рода новостей, я забылся в полудремоте. Когда я очнулся по причине какого-то шума, я понял, что я уже не на этом свете. Судите сами, что же я мог подумать другое: в пустой палате, рядом с моей койкой стояли собственной персоной академик Сахаров и его супруга! Когда до меня наконец дошло, что это не наваждение, я, естественно, обрадовался, увидев давно мне знакомую чету. Тут же выяснилась и причина их появления в академической больнице. Это была неплохая идея — спастись от тов. Малярова в означенной больнице[205]. И вот вчера, в пятницу вечером, они как снег на голову свалились на дежурного в приемном покое… Этого дежурного можно было, конечно, пожалеть. Ему надо было решать непростую задачу. В конце концов, после консультации с больничным начальством было принято соломоново решение: академика — в отдельную палату-люкс (никуда не денешься, такой есть закон!), а его жену — определить в общую палату! Возмущенные этим произволом, супруги пришли ко мне (они каким-то образом знали, что я в больнице) как к «старожилу» этих мест, дабы посоветоваться, как с этим безобразием бороться. «Только не надо устраивать пресс-конференцию, — сказал я. — В выходные дни тут никакого начальства нет. Потерпите еще два дня — и в понедельник Вас воссоединят». Так оно и вышло.

Начался новый, очень яркий этап моей больничной жизни. В спешке бегства от тов. Малярова супруги, подобно древним иудеям, бежавшим из плена египетского, забыли одну важную вещь. Если упомянутые евреи забыли дрожжи, то академическая чета забыла транзисторный приемник. По этой причине каждый вечер после ужина Андрей Дмитриевич либо один, либо вместе с женой приходил ко мне в палату слушать всякого рода голоса. Трогательно было смотреть на них, когда они, сидя у моей постели и слушая радио, все время держали друг друга за руки. Даже молодожены так не сидят… Забавно, конечно, было слушать с ними вместе по Би-би-си, что, мол академика Сахарова насильно доставили в больницу, и московская прогрессивная общественность этим обстоятельством серьезно обеспокоена…

Моя больничная жизнь по причине регулярных визитов Андрея и Люси значительно осложнилась. Сразу вдруг резко увеличилось количество посещений палаты разного рода гостями. Многих из них я до этого не видел долгие годы. Визиты были преимущественно вечерние — каким-то образом они пронюхали время посещения моей палаты знаменитой супружеской парой. Частенько, когда мы вечерами слушали радио, неожиданно приоткрывалась дверь, и оттуда высовывалась какая-нибудь совершенно незнакомая и весьма несимпатичная физиономия. Гости рассказывали мне, что в ожидании прихода ко мне Сахаровых по всему коридору сидели ходячие больные — основной контингент академической больницы. Задолго до того, как академик и его супруга проследуют по коридору моего отделения ко мне в палату, этот контингент занимал места получше (приходили со своими стульями) и терпеливо ждал «явления», благо времени у них было достаточно. В результате такого насыщенного яркими впечатлениями образа жизни во время вечерних обходов мое кровяное давление подскакивало на 20 пунктов.

Несмотря на все эти сложности, ежевечерние беседы с одним из самых замечательных людей нашего времени доставляли мне огромное наслаждение. Они дали мне очень много и позволили лучше понять моего удивительного собеседника. Мы много говорили о науке, об этике ученого, о «климате» научных исследований. Запомнил его замечательную сентенцию: «Вы, астрономы, счастливые люди: у вас еще сохранилась поэзия фактов!» Как это верно сказано! И как глубоко надо понимать дух в сущности далекой от его собственных интересов области знания, чтобы дать такую оценку ситуации.

Мы разговаривали, конечно, не только о науке. Как-то я спросил у Андрея: «Веришь ли ты, что можешь чего-нибудь добиться своей общественной деятельностью в этой стране?» Не раздумывая, он ответил: «Нет». — «Так почему же ты так ведешь себя?» — «Иначе не могу!» — отрезал он. Вообще, сочетание несгибаемой твердости и какой-то детской непосредственности, доброты и даже наивности — отличительные черты его характера. Как-то я спросил у него: читал ли он когда-нибудь программу российской партии конституционных демократов (к которым давно уже прилипла унизительная кличка «кадеты»). Он ответил, что не читал. «По-моему, эта программа очень похожа на твою, а кое в чем даже ее перекрывает. Однако в условиях русской действительности ничего у этих кадетов не вышло. Вместо многочисленных обещанных ими свобод Ленин пообещал мужику землицы — результаты известны». — «Теперь другие времена», — кратко ответил Андрей.

Случайности играют большую роль в любой жизни. В моей обстоятельства сложились так, что я, по-видимому, знал А. Д. Сахарова дольше всех других (кроме, может быть, некоторых его родственников), с кем он продолжал встречаться до конца жизни. Это довольно случайное стечение обстоятельств вместе с уверенностью, что все касающееся этого человека должно быть сохранено, побуждает меня попытаться записать все, что я о нем помню.