Обо всех этих смутных, но сложных и важных вопросах говорить можно было только с другом, то есть с тем, кому доверяешь свое самое тайное и дорогое, не боясь показаться ни смешным, ни глупым, и с кем говоришь не словами, а мыслями, порой неоконченными, недодуманными, но все же понятными ему.

И случилось так, что именно на том катере, на котором Решетников учился быть командиром, он нашел человека, которого смог назвать в душе другом.

Это произошло не сразу. Наоборот, вначале отношения Решетникова и Хазова никак не походили на дружеские. Первую неделю командования катером Решетников видел в неразговорчивости боцмана и в постоянной его задумчивости молчаливый укор своим действиям, нежелание сближаться и терпеливое ожидание того счастливого для катера дня, когда на него придет, наконец, настоящий командир. Потом, когда из своей каюты он случайно услышал разговор боцмана с механиком Быковым и уловил его неохотную, как всегда, фразу: «Ну, и что ж, что суетится, дай ты человеку привыкнуть», — это ощущение сгладилось. Но самолюбие тотчас подсказало ему другую обидную мысль: выходило так, что катером командует не он, лейтенант Решетников, а боцман Хазов.

Катер стоял еще в ремонте после боя, в котором погиб прежний командир Парамонов, и нужно было думать о сотне мелочей: где находить недостающие детали, воспользоваться ли ремонтом для смены правого вала или решиться ходить и дальше с трясучкой, как быть с компрессором, как вовремя кормить людей (катер стоял в углу бухты, вдали от общего камбуза). И все, что он как командир катера должен был сам предусмотреть и приказать, все было подсказано или уже сделано боцманом. Правда, вел он себя очень тактично и, щадя самолюбие Решетникова, советы и предложения спои облекал в форму вопросов, которые незаметно наталкивали командира на верное решение, но легче от этого не было: Решетников чувствовал себя на катере лишним.

Чувство это скоро стало унизительным и дополнительно вошло в ночные безнадёжные мысли Решетникова о том, что из него никогда не получится настоящего командира. Оно преследовало его все настойчивее и, наконец, воплотилось во сне кошмаром.

Лейтенанту приснился его первый поход на СК 0944 и первый бой. Боцман стоял рядом с ним на мостике и удивительным шепотом, который перекрывал и гул моторов и трескотню стрельбы, подсказывал ему: «Право на борт… все три мотора стоп… теперь одним левым, круче выворачивайтесь…» И бомбы, страшно свистя, действительно шлепались поодаль от катера, и не успевал Решетников подумать, что пора скомандовать перенести огонь по второму пикирующему «юнкерсу», как боцман уже стоял у пулемета и сам, без приказания, строчил по нему, а голос его тем же шепотом (которого, видимо, никто, кроме Решетникова, не слышал) снова подсказывал: «Все три мотора полный вперед, руля право скомандуйте…» И Решетников чувствовал, что сделать иначе ничего нельзя. Но ему страшно хотелось сделать что-то по-своему, и он собрал в себе всю силу воли и рванул ручки телеграфа на «полный назад», но с ужасом увидел, что боцман улыбается, качая головой, и показывает на бомбу. Она не падала, а медленно спускалась с неба, как бы плыла, и Решетникову стало ясно, что она неотвратимо коснется кормы. Он понимал, что надо дать ход вперед, но стоял, как зачарованный, не в силах пошевелить рукой. Тогда боцман внимательно посмотрел на бомбу, сделал пальцами какой-то неторопливый таинственный знак, который был понятен всем, кроме Решетникова, потому что все на катере облегченно улыбнулись, и катер вдруг сделал огромный прыжок вперед (хотя винты работали задним ходом), и бомба разорвалась за кормой. От грохота ее лейтенант проснулся с заколотившимся сердцем и решил, что дошел до ручки. Однако, услышав отдаленный лай зениток, он понял, что наверху что-то происходит. Полуодетый, он выскочил на палубу, и ему показалось, что идет крупный налет, когда по инструкции катеры должны были отходить от пирсов, чтобы не попасть всем под одну бомбу. У машинного люка он заметил темную фигуру, которую принял за механика, и тотчас крикнул:

— Товарищ Быков, какой мотор у нас заведется? Давайте хоть один, скорее…

— Это я, товарищ лейтенант, — ответил голос, и Решетников узнал боцмана Хазова.

Подойдя, он увидел, что тот стоит у своего пулемета, подняв к небу лицо.

— Еще мину спустил, — сказал боцман неторопливым, описательным тоном, как бы не замечая взволнованности Решетникова. — Глядите, товарищ лейтенант, ее тоже к берегу тянет. Дурак какой-то нынче прилетел. Ветра не рассчитал.

Решетников сообразил, что это не бомбежка, а обыкновенный визит одного-двух самолетов, как всегда пытающихся заградить минами выход из бухты. Он догадался также, что необычная общительность боцмана объясняется только одним: тот косвенным образом хотел показать командиру совершенную ненужность заводить моторы, когда все вообще в порядке. Мина ударилась где-то на склоне горы, грохот разрыва потряс катер, и Решетников искусственно зевнул:

— Ну, чего тут смотреть, холодно… мины, как мины, — сказал он и повернулся, чтобы уйти, но боцман с той же подозрительной словоохотливостью сообщил прежним, описательным тоном стороннего наблюдателя:

— Второй гудит… Наверное, тоже мины спускает… А глядите, товарищ лейтенант, как от нас хорошо фарватер видно…

И опять Решетников понял, что уходить ему никак нельзя: отсюда, действительно, лучше, чем с базы, был виден фарватер, и можно было проследить, в каком его участке опустятся парашюты, а утром доложить об этом командиру дивизиона, чтобы облегчить траление после ночного визита. Все в нем восставало и кипело при мысли, что новый урок, как всегда, правилен. Боцман, продолжая не замечать его состояния, молча стоял рядом. Потом он повернулся к акустику, стоявшему у пулемета вторым номером, и негромко сказал:

— Реглан командиру приноси.

— Отставить! Мне тепло, — резко перебил Решетников.

Ему показалось, что боцман в темноте улыбнулся и покачал головой совсем так, как делал он только что в приснившемся кошмаре. И Решетников вдруг поймал себя на том, что он готов скомандовать огонь, бесполезный для гудящего высоко во тьме самолета, скомандовать только для того, чтобы показать, что командир он, а не боцман. Ночь была очень холодная, и его здорово прохватывало в кителе, но он упрямо оставался на палубе, пока самолеты не ушли.

Вернувшись в каюту, Решетников лег на койку, натянул на себя реглан и, согревшись, попытался спокойно обдумать, что же, собственно говоря, получается у него с боцманом и как выйти из этого положения, становящегося невыносимым.

Просить о переводе Хазова на другой катер было бы несправедливо по отношению к нему и, кроме того, просто вредно для катера и его экипажа: другого такого знающего и опытного боцмана не найти. Говорить о своем переводе на другой катер — значило углубиться в психологические дебри ночных кошмаров и, вероятно, вызвать во Владыкине, командире дивизиона, недоумение и насмешку. Сказать же ему откровенно и честно, что с командованием катером что-то не получается, означало прямую капитуляцию.

Оставался единственный выход — необычный, но совершенно справедливый: надо было просить о присвоении Хазову лейтенантского звания и о назначении его командиром СК 0944, который он знает вдоль и поперек. Ведь бывали же во флоте случаи, когда младшие командиры без всяких экзаменов получали лейтенантское звание в бою или после боя!

Мысль эта ему понравилась, и он долго обдумывал, как убедить Владыкина передать СК 0944 человеку, который действительно сможет заменить на нем старшего лейтенанта Парамонова, а его, Решетникова, перевести на другой катер. Повеселев, он заснул, решив сегодня же поговорить об этом с Владыкиным.

Владыкин слушал его внимательно и сочувственно и даже понимающе улыбнулся, когда Решетников привел для убедительности два-три случая, особо задевших его самолюбие.

— Мне в свое время такой дядька тоже жизнь отравлял, — сказал Владыкин, протягивая Решетникову портсигар (что на условном коде дивизиона означало переход с официального разговора на дружеский). — Только не боцман, а главный старшина рулевой Бродин. Я думал, что я уже штурман и пуп земли, а он меня учил — боже мой, как учил!.. И теперь вспомнишь — краснеешь… И тоже, старый черт, все обиняком, вежливенько, ни к чему не придерешься! А как этот ваш на людях себя держит? — вдруг перебил он себя. — Тоже учит?