Он весело рассмеялся, очень довольный своей высокой сознательностью.

— Если бы этот вариант был принят, то, уверяю вас, там не было бы так уж много работы, — сказал я. — В институте будет свой глава, я полагаю, который будет заниматься направлением научной работы и администрированием. Он, конечно, будет нести ответственность перед вами, а вы осуществляли бы связь между институтом и внешним миром. Вы ведь так себе это представляете? Или я неправильно истолковал ваши намерения?

— Все совершенно правильно, — сказал Остин. — Это весьма разумный план.

— Каждый разумный ученый предпочтет именно этот вариант любому другому. Это, естественно, не моя идея, это просто общее мнение. Я только не знаю, все ли члены комитета разделяют эту точку зрения.

— Вы слишком большое значение придаете подобным, комитетам, — сказал Остин. — Если бы вы заседали в таком количестве комитетов, как я, вы не относились бы к ним столь уважительно.

— Для руководства этим институтом нет более подходящего человека, чем вы, — задумчиво сказал я. — Когда подумаешь о той работе, которая привела к идее его создания… Работа в вашей лаборатории много лет назад… Можно проследить, как возникли новые веяния: исследования Константина, мои, тех американцев… Вы отвечаете за этот институт, примете вы на себя руководство или нет.

— Как бы вы ни поступили, — сказал я на прощание, — это действительно ваш институт.

Следующее заседание комитета Остин открыл такими словами:

— Я не сомневаюсь, что все присутствующие внимательно продумали вопрос, который мы обсуждали в прошлый раз. Я лично подверг его глубочайшему анализу. Хотелось бы знать, придерживаются ли господа того же мнения, какое было ими высказано. Если это так, то, может быть, кто-либо из вас внесет предложение в том смысле, что мы одобряем в принципе создание института при условии, что он будет находиться под контролем какого-либо университета. Большинство из нас считает это желательным в любом случае…

Десмонд внес такое предложение, никто не стал ничего добавлять, и оно было тут же принято. Я оценил грубые и безотказные методы Остина в качестве председателя.

— А теперь мы должны обсудить, — с удовлетворением продолжал Остин, — общий объем тех работ, которые будет осуществлять институт. Пока у нас нет общего представления о его целях и возможностях, мы не сможем продвинуться дальше в решении вопроса. Наши друзья Майлз и Константин являются в настоящее время сугубыми специалистами в этой области, так что, если комитет не возражает, я попрошу их изложить нам свои соображения.

Я рассказал о некоторых своих планах настолько конкретно, насколько это было возможно, подчеркивая — те пункты, которые могли заинтересовать каждого из членов комитета.

— …эта проблема будет связана с работой профессора Десмонда, — говорил я, — мы, естественно, хотим полностью разобраться в физике катафореза. Что касается другой проблемы, то здесь физика смыкается с биохимией и самым активным образом будет использован метод профессора Притта.

Это было тонко сделано, но справедливости ради, пожалуй, надо сказать, что мои главные наметки были достаточно здравыми и были успешно использованы в дальнейшем.

Вслед за мной блистательно выступил Константин. Он вскинул голову и развернул перед нами волнующие перспективы не только для нашего института, но заодно и для серии других, которые будут заниматься проблемами физики, биохимии, генетики, математики, так что каждая проблема, решаемая в нашем институте, получала дальнейшее развитие в других институтах соответствующего профиля. Он прочел нам нечто вроде обзора развития науки на двадцать лет вперед, и, несмотря на экстравагантность его выступления, все мы, за исключением, возможно, Притта, почувствовали в нем нечто пророческое; его эрудиция, которая могла выглядеть просто комически, озарялась предвидением, которое не было дано никому из нас. Его предложения по конкретной работе института, когда он вернулся к ним, были абсолютно практическими и четкими; видно было, как жадно ухватился за них Десмонд, радуясь, что после широкой перспективы будущего науки ему выдали что-то, доступное его пониманию.

Константин говорил около получаса. Остановился он совершенно неожиданно, без всякой видимой причины, и застенчиво сказал;

— Боюсь, что я слишком долго говорю.

— Ничуть, — важно и благосклонно сказал Остин. — Ничуть. Нам всем это было очень полезно. Хотя, — расхохотался он, — это и не имело никакого отношения к нашему институту.

Константин улыбнулся, но я мог заметить, что он огорчен. Ему хотелось, чтобы люди понимали, что каждое сказанное им слово имеет непосредственное отношение к делу. А они неспособны были это понять. Даже в разговорах с теми, кто восхищался им, он часто ощущал, что они не в состоянии проследить ход его мысли, может быть, несколько сложный и тем не менее такой ясный.

Остин поднялся, чтобы закрыть заседание.

— Мы добились некоторого прогресса, — сказал он, когда мы уходили. — Я сказал бы, подлинного прогресса. Но мне придется сказать Константину, чтобы в следующий раз он держался ближе к делу.

Потом из заседания в заседание мы вели длительную и изматывающую борьбу по вопросу о том, кому должен быть придан институт. Я слушал эти споры, часто довольно смешные сами по себе, но так много для меня значившие. Большей частью я вынужден был слушать молча. Порой это бывало интересно, я угадывал скрытые мотивы; порой они раздражали меня; но обстановка всегда была напряженная.

Положение, насколько я понимал, было совершенно ясное, но не следует забывать, что из всех остальных ни один человек, даже Фейн, не имел четкого представления о существе вопроса и что на протяжении всей деятельности комитета вплоть до самого конца не было двух его членов из всей пятерки, которые хорошо знали бы друг друга.

Остин был за Лондон. Попросту, упрямо, с начало и до конца. «Принимая во внимание интересы института и науки в целом». Он часто повторял эту формулу. Громогласно, величественно и весело он объяснял, почему институт должен быть размещен в Лондоне. Он достаточно ясно дал понять, что считает это своим правом.

Десмонд теперь, когда вопрос о создании института был решен положительно, хотел, чтобы его организовали в Оксфорде. Я, конечно, ожидал этого. Для него это была слишком соблазнительная игрушка, чтобы он мог упустить ее. Когда он в первый раз выдвинул это предложение на заседании комитета, он глянул на меня несколько смущенно, но вскоре начисто забыл все, что говорил раньше. Дружелюбно и красноречиво он перечислял преимущества Оксфорда, словно раскладывал их перед нами на столе. «Вы видите, — обычно говорил он, — мы можем предоставить вам все. Профессоров для консультаций. Студентов, которых можно будет использовать для работы. И все традиции колледжей, — потом он обводил нас всех взглядом. — И что еще важнее, вы можете нам кое-что дать. Старые колледжи нуждаются в такого рода вещах. Это укрепило бы колледжи. Это влило бы в них свежую струю».

Притт настаивал на том, чтобы институт был организован в Кембридже. Настаивал с упрямством только потому, что если институт организуют где-нибудь в другом месте, то он попадет в руки кому-то другому.

Позиция Фейна не была столь откровенна. Ему, конечно, хотелось бы, чтобы институт был в Манчестере, но он уже начал привыкать к тому, что его всегда обходят, он уже ждал этого; казалось, ему даже хочется, чтобы его обошли. Он делал вид, что старается установить равновесие сил (а точнее сказать, равновесие славы). Ему хотелось, чтобы хоть новички не обгоняли его. Поэтому он маневрировал вокруг Константина и института, ибо он знал, что Константин, имея под своим руководством институт, через десять лет станет одной из величайших фигур в научном мире. Поэтому он согласен был утвердить за Константином место руководителя научных работ, что в известной мере лишало Константина настоящего размаха действий. Потом, закрепив Константина в этом качестве, Фейн мог двинуться дальше, заявив на заседании комитета: