— Но мы так мало знаем, — вырвалось у него. — Я чувствую то, что я хочу выразить, но нет слов, нет понятий. Такие случаи, которые значат для нас больше, чем все остальное, столь же темны для нас, как твоя наука для доисторического человека. Мы многое знаем о внешнем мире, который не так уж важен для нас. Но в отношении самих себя… мы дикари, первобытное племя.

— И все же мы можем знать, — продолжал он, — мы можем знать и, быть может, будем знать. Во всяком случае, мне кажется, что это задача нашего времени. Ты помнишь, я однажды говорил тебе что-то в этом роде? Это было после танцев. Одри была тогда. И Мона…

Это имя удивило меня.

— Шерифф тогда оттеснил меня, — сказал Хант, — и когда все кончилось, мы с тобой возвращались домой. И тогда я впервые задумался над тем, что я должен попытаться решить. Тогда это выглядело очень грубо и незрело, но меня это увлекло. Мне и сейчас кажется, и сейчас я в этом уверен больше, чем когда бы то ни было, что без этого самосознания мы пропадем, мы должны найти его, мы вступаем в такую эпоху, когда это особенно необходимо, если только мы справимся с этой задачей, и можно будет отбросить прочь все остальное, науку, роскошь и все наши жалкие достижения.

К стыду своему, я испытывал в ту минуту возмущение, я думал о том, как легко отрицать роскошь тому, кто никогда не знал, что это такое, и успех, когда все надежды на него лопнули. Как легко отвергать мир, когда он уже утрачен. И все-таки его слова произвели на меня сильное впечатление.

— Если только мы справимся с этой задачей, — говорил Хант.

— Мне это не поможет, — сказал я, — она ушла и… ты знаешь, как это бывает… мне не верится, что я когда-нибудь забуду ее.

— Я это знаю, — сказал Хант. Он улыбнулся уже знакомой мне улыбкой, в которой сквозило страдание. — Я это довольно хорошо знаю. — Он помолчал. — По-моему, у тебя не так уж много оснований жаловаться.

Тон, каким это было сказано, глубоко тронул меня, и в то же время мне стало легче: вид чужого горя подействовал на меня благотворно; я поймал себя на том, что мне интересно узнать, что же произошло в жизни Ханта.

— В чем же дело? — спросил я. — Что у тебя случилось?

Он сидел молча, потом с трудом выговорил:

— Ты помнишь Мону?

Опять это имя! Я стал вспоминать и смутно восстановил в памяти бледное, хорошенькое и глупенькое лицо, безразличное, когда оно обращалось к Ханту, и оживлявшееся, когда она смотрела на Шериффа. Мы тогда встречали рассвет. Услышав, как Хант произнес ее имя, я сразу все понял, и острая жалость пронизала меня.

— Неужели ты до сих пор влюблен в нее?

Он слегка отвернулся, отсвет огня падал на его скулу, то разгораясь, то угасая.

— Я люблю ее с тех самых пор, — сказал он. — Уже более шести лет. За это время, — добавил он, — я только один раз поцеловал ее и притворился, что это была шутка.

— Ты видишь ее? — спросил я.

— Изредка. Когда она не слишком занята. В другое время я ей пишу. Иногда она мне отвечает.

Я был поражен. Он слишком откровенно рассказывал о своем унижении. Я сказал:

— А она знает, как сильно ты ее любишь?

— Она не слишком умна, — сказал Хант, — но думаю, что это до нее дошло.

— Ей нужен кто-нибудь другой?

— Я не знаю. Иногда мне кажется, что да. Иногда нет. Наверное, она сама не знает. Но я ей не нужен.

— Наверно, все-таки нужен, — сказал я. — Иначе она бы давно это прекратила.

— О, ей нравится иметь мужчину у своих ног. Кому это не нравится?

Он посмотрел на меня, лицо его было бледно, а между бровей залегла глубокая морщина, и это на мгновенье кольнуло меня, напомнив мне Одри.

Взволнованный открывшейся мне картиной чужого страдания, я испытывал смешанное чувство жалости, участия, известного удовлетворения, сознание, что я бессилен чем-нибудь помочь ему. А кроме всего прочего, я не мог этого понять. Я никогда не был в курсе отношений Ханта с женщинами. Теперь, когда я слушал медленные, короткие фразы, в которых раскрывалась страсть, настолько безнадежная, что больно было слушать, вместо сочувствия меня охватило раздражение: этот человек, так тонко разбирающийся в чужих делах, в своих собственных оказывается таким слабым и беспомощным. Я уже понимал, что он знает нечто о человеческой натуре и сам я рядом с ним выгляжу обидно невежественным. Тем более мне хотелось упрекнуть его за бездействие. В конце концов, я в своей жизни успел кое-что сделать, и он, показавший мне некоторые причины моих глупостей (и упустивший из виду, думал я, мои необыкновенные способности), мог бы тоже что-то сделать.

Я выпалил:

— Почему ты не покончишь с этим? Раз и навсегда. Это будет тяжело некоторое время, но все лучше, чем жить так. Почему ты не покончишь с этим?

— Ты думаешь, что это легко? — улыбнулся Хант.

— Нелегко, — согласился я. — Это будет очень тяжело. Но надо что-то сделать.

— Я сам хотел бы что-нибудь сделать, — ответил Хант.

— Неужели это действительно так безнадежно? — промямлил я. — Может быть, в конце концов она придет к тебе? Ты не пробовал?..

— Это совершенно безнадежно, — ответил Хант. — Иногда несколько минут или несколько часов я чувствую, что это не безнадежно, несмотря ни на что, мне кажется, что она меня любит. Но разумом я понимаю, что почти ничего для нее не значу. Когда я не рядом с ней, она забывает обо мне. Я это знаю. Когда же я рядом, она немножко ласкова, немного высокомерна, а в общем ей очень скучно со мной.

— Ей скучно с тобой! С ее глупостью ей еще скучно!

— Тем легче наскучить ей, — сказал Хант. Вид у него был усталый.

Я попросил еще выпить. Раздражение мое уже прошло, мне хотелось теперь избавиться от ощущения безысходного страдания, передавшегося от Ханта мне. Я заметил, что он наливает только один стакан.

— Почему ты не пьешь? — спросил я.

— Я очень много пил год или два назад. Чтобы забыть школу. Какая тупость царит в этом городе! Ты даже представить себе не можешь. И чтобы забыть…

Он подал мне стакан.

— Чтобы забыть, что я люблю. Иногда мне это удавалось.

— А потом?

— Потом, — с расстановкой сказал он, — я решил, что лучше я пройду через все это, чем вообще перестану чувствовать что бы то ни было.

Я выпил, думая, с какой самоотверженностью он старался сохранить в себе человека. Стойкость Ханта, его требовательность ко мне, к моей честности и его поломанная жизнь — все это смешалось и, пока я пил, словно просачивалось внутрь меня, уходило глубже, чем мои мысли. Теперь это стало частью меня самого, пробудив во мне что-то, спрятанное глубоко в недрах моего существа.

Теперь со мной снова был Хант, мой друг, у которого я был в неоплатном долгу. Я смотрел на него и вспоминал горячие споры в лондонских барах, наши вечера, большие надежды и короткие ссоры наших студенческих дней, все эти картины теснились в моей голове, воссоздавая образ Ханта тех времен, когда он был моим старшим другом, С тех пор как мы расстались, я кое-чего добился на пути к успеху, а он остался ни с чем. Но в памяти моей он сохранился таким, как был, иногда подающим советы, не таким разговорчивым, как я, слегка насмешливым и великодушным, и этот его образ смешался с тем Хантом, каким он стал сейчас, — несчастный, беспомощный и тем не менее вызывающий во мне уважение и былую привязанность.

— Как давно мы с тобой не разговаривали, — сказал я.

После встречи с Хантом я обнаружил, что мне не терпится взяться за работу. Мир людей, о котором мы с ним говорили весь день и ночь, мир страданий и неосознанных побуждений привлекал меня и отталкивал. Я был выбит из колеи, любовь и друзья приоткрыли мне новые аспекты действительности, и мне хотелось забыть о них, погрузиться в структуру кристаллов и в свои честолюбивые замыслы, которые настоятельно напоминали о себе.