Но однажды — как раз перед рождественскими каникулами — Люард явился в класс почти сияющий.
— Сегодня мы не пойдем в лабораторию, — сказал он. — Я хочу поговорить с вами, друзья мои. — Обращение «друзья мои» чаще всего означало, что он издевается над нами, но на этот раз оно прозвучало почти всерьез. — Забудьте все, что вы знаете, ладно? Если вы, конечно, хоть что-нибудь знаете.
Он уселся на стол, болтая ногами.
— Ну, как, по-вашему, из чего состоит все в мире? Вы и я, стулья в этой комнате, воздух, вообще все? Никто не знает? Ну что ж, в этом нет ничего удивительного, даже когда речь идет о таких простофилях, как вы. Дело в том, что еще год или два назад никто вообще этого не знал. Но теперь мы начинаем думать, что мы знаем. Вот об этом-то я и хочу вам рассказать. Вы, конечно, все равно не поймете. Но мне доставит удовольствие рассказать об этом, и я полагаю, что вам это не повредит. Так или иначе, я это сделаю.
Кто-то уронил линейку. Класс замер. Но Люард не обратил внимания и продолжал:
— Ну так вот, если вы возьмете кусок свинца и разделите его пополам, а потом половинку разделите еще раз пополам и затем еще и еще, как вы думаете, что вы получите в конце концов? Вы полагаете, что свинец всегда останется свинцом? Вы думаете, что можете дойти до бесконечно малой величины и все еще держать в руках кусочек свинца? Впрочем что вы думаете, не имеет никакого значения. Друзья мои, вам это не удастся! Если вы будете продолжать делить так достаточно долго, то вы получите атом свинца, понимаете, атом! И если вы его расщепите, это уже не будет свинец. А что же, по-вашему, вы получите? Ответ на этот вопрос представляет собой одно из самых необычайных открытий, о которых вам когда-либо приходилось слышать. Если вы разделите атом свинца, вы получите… заряды положительного и отрицательного электричества. И только! Только положительное и отрицательное электричество. Вот из чего состоит всякая материя. Вот из чего состоите вы. Только из положительного и отрицательного электричества… и, конечно, бессмертной души.
В тот момент я был слишком увлечен его рассказом, чтобы замечать что бы то ни было, но впоследствии, вспоминая эту сцену, я всегда представлял себе, что Люард при этих словах криво усмехнулся.
— И что бы вы ни делили, свинец или что-нибудь другое, все равно в итоге вы придете к тому же. Положительное и отрицательное электричество. Как же различаются тогда между собой вещи? Все атомы представляют собой положительное и отрицательное электричество, и все они устроены по одному принципу, но между собой они различаются, понимаете? Каждый атом имеет в середине положительный заряд — ядро, как они его называют, — и каждый атом имеет в себе некоторое количество отрицательных зарядов, вращающихся вокруг ядра… как планеты вращаются вокруг солнца. Но в некоторых атомах ядро больше, чем в других; у свинца, например, больше, чем у угля, и в некоторых атомах отрицательных частиц больше, чем в других. Это все равно, как если бы вы имели разные солнечные системы, сделанные из одних и тех же веществ, в одних системах солнце было бы больше, в других было бы больше планет. Вот в чем вся разница. Вот чем бриллиант отличается от куска свинца. Вот что лежит в основе всего.
Он остановился, потер пенсне и снова заговорил, раскачивая его на шнурке:
— Вот видите, как, оказывается, обстоит дело. Два человека раскрыли тайну атомов: один из них англичанин Резерфорд, а второй — датчанин по фамилии Бор. И я заявляю вам, друзья мои, что это великие люди. Даже более великие, чем мистер Майлз… — Я вспыхнул; я вышел на первое место в классе, и это была его манера выражать одобрение, — …как бы невероятно это ни показалось. Это великие люди, друзья мои, и, я уверен, когда вы станете старше, рядом с ними ваши разукрашенные герои, ваши цезари и наполеоны будут выглядеть не лучше петухов, кукарекающих на куче навоза.
Я пришел домой и прочитал все, что мог найти про атомы. Однако популярная литература в те времена отставала от развития науки, и открытия Резерфорда и Бора, сообщение о которых было опубликовано всего за несколько месяцев до этого урока Люарда, не попали в мою энциклопедию. Я кое-что узнал про электроны и получил некоторое представление об их размерах; я был потрясен ничтожными размерами электрона и громадностью звезд. Световой год завладел моим воображением, и я занялся составлением расписания путешествия на ближайшую звезду (в энциклопедии была увлекательная картинка: поезд, отправляющийся в космос со скоростью света, причем указывалось, что ему потребуются годы, чтобы достичь звезд). Меня потрясали масштабы — бесконечно малые величины электронов и необъятность Альдебарана. Время вращения электрона вокруг ядра я пытался сравнить с временем, нужным свету для путешествия по Млечному Пути. Расстояние и время, бесконечно большое и бесконечно малое, электрон и звезда — все это бурлило и кипело в моем мозгу.
Должно быть, именно тогда я погрузился в мир фантазий, которые овладевают многими впечатлительными детьми в наши дни. Почему бы электрону не содержать внутри себя миры еще более малые, чем он сам, представляющие непостижимо малое повторение нашего мира? «Они и не знают, как они малы. Они и не подозревают о нашем существовании», — думал я и сам себе казался очень серьезным и глубокомысленным. И почему не может быть, что наш мир — только электрон некоего космического атома, который в свою очередь является частью какого-то гигантского мира? Эти размышления давали мне захватывающее ощущение бесконечности времени и пространства, пока я не достиг шестнадцати лет. Тогда со всем этим было покончено.
Люард, за какие-нибудь полчаса открывший мне новый мир, больше не возвращался к таким беседам. Уроки химии опять свелись к бессмысленным для меня упражнениям по определению кислот и оснований, которые я с возмущением заучивал, а в дальнейшем — к описанию свойств газов, всегда начинавшихся со слов: «бесцветный, прозрачный, безвредный». Люард, однажды вспыхнувший энтузиазмом, снова монотонно бубнил определения или оставлял нас корпеть над учебником, а сам усаживался в одиночестве в уголке лаборатории. Еще раз или два с ним случались такие вспышки, когда он рассказал нам о флогистоне, — «это должно быть уроком для вас, друзья мои, вы должны помнить, что, если вы не будете честными, вы всегда окажетесь в плену традиционных ошибочных представлений», и когда говорил о Фарадее: «Никогда не будет ученого, более великого, чем он, а Дэви старался не допустить его в Королевское научное общество, потому что он был только ассистентом в лаборатории. Дэви — типичный образец посредственности и выскочки, какие бывают во все времена». Но такие вспышки случались с ним слишком редко, и я перестал с нетерпением ожидать уроков химии, зная, что они не принесут ничего, кроме скуки.
Лишь спустя много лет я понял Люарда. Мне пришлось пройти через два университета, послушать лекции образованнейших теоретиков, самому поработать преподавателем в университете, прежде чем мне до конца стало ясно, почему он утратил всякий пыл и его уроки стали такими сухими. С возмущением я обнаружил, как сложный комплекс материальной заинтересованности, путаного мышления и воспоминаний о собственном прошлом делает людей приверженцами «логического» метода преподавания научных дисциплин. Я помню, как, когда я старался найти какую-нибудь зацепку, чтобы зажечь воображение юношей, кто-то мне сказал: «Стремясь заинтересовать своих учеников, вы ставите их в положение первооткрывателей». Поставить в положение первооткрывателей! Какой педагогический абсурд! А счастливые находки, случайности, бесплодные поиски вслепую, внезапное озарение, досадные ошибки, которые неизбежно сопровождают каждое открытие с тех пор, как существует наука! Да как же можно учить людей «логическим» способом! «Подлинный метод обучения наукам, если говорить по существу, — продолжал тот же человек, — заключается в том, чтобы идти от наблюдений к выводам. Начинайте с простейших опытов, записывайте выводы и не отвлекайте учеников новомодными штучками. Таков путь познания, Майлз, это логический путь, и лучшего пути вы не придумаете». Логический путь! С таким же успехом можно изучать французский язык, начиная с агглютинативных языков северных народностей, и затем прослеживать путь развития языка через баскский до европейских. С таким же успехом можно для изучения библии заставить школьников прожить сорок лет в Синае!
