Я здорово устал, и мне было не очень интересно. Я ему что-то ответил, только потому, что он страдал и мне хотелось утешить его.

— Это гораздо важнее, чем ваша наука, — говорил он. Его лицо, казалось, было освещено каким-то внутренним светом, сквозь который проглядывала боль. — Может, это и не так много даст человечеству. Даже если мы будем стараться вести себя сознательно, как мне бы хотелось, мы, возможно, никогда не достигнем совершенства. Но если мы не будем стараться, то ничего хорошего вообще не будет ни для нас, ни для человечества в целом.

Он замолчал. Мне хотелось уйти и лечь спать.

— Да, да, конечно, я не очень ясно изложил свою мысль, — говорил он. — Когда я говорю, что на первом месте должна быть человеческая личность, это еще ничего не значит. Как человек ведет себя — может сказать любая кумушка. Теперь я знаю, как я должен был сформулировать свою мысль. Мы должны, Артур, понять, почему человек ведет себя так, а не иначе. В противном случае плоды вашей науки попадут в руки несмышленых детей. Что бы они с ней ни сделали, они не будут знать, почему они это делают. Мы никогда не сможем довериться им. Пока они сами не уяснят себе причины собственных поступков. И человечество будет походить на ребенка, которому дали в руки пузырек с ядом или послали одного играть на кухню.

Разговор с Хантом занял в моем изложении гораздо больше места, чем это было в действительности; одно время мне казалось, что он затерялся среди других споров и разговоров, которые я давно позабыл. Много позднее жизнь заставила меня вспомнить эту ночь, когда Хант излагал свои сомнения, а я — свой символ веры.

Так или иначе, а в последний проведенный нами вместе месяц споры и соперничество утихли. Я не слышал имени Моны, Хант больше не рассуждал о науке, а так как из-за предстоящих экзаменов мы стали вообще реже встречаться, то наша дружба ничем больше не омрачалась. Нервы у нас были напряжены в преддверии экзаменов. Если мы, не дай бог, не получим дипломов первой степени, нам с Шериффом придется оставить мечту об исследовательской работе, а Хант вынужден будет занять какую-нибудь скучнейшую должность, чтобы выплатить деньги, которые он, как ставку, поставил на самого себя. Мы убеждали друг друга, что мы непременно получим диплом первой степени, иначе просто не может быть, но в глубине души каждый побаивался. Помню, как я лежал без сна, томимый самыми мрачными предчувствиями, и наконец вставал и садился за книги, чтобы отогнать прочь черные мысли. А в другие моменты я ощущал необычайную уверенность в себе.

Перед лицом пугавшего нас будущего мы в эти последние недели искали поддержку в нашей дружбе. Прошлое приобрело для нас особый аромат, это было приятное, полное дерзаний и глубоких раздумий время. Мы опять стали посещать знакомые старые места, вспоминали дни, проведенные вместе, наши разговоры, надежды и все происшествия за три года. Мы посмеивались над собой, но все трое были настроены очень сентиментально, и в общем нам было очень хорошо вместе.

В один из жарких дней мы пили чай в кафе в Хэмпстеде, которое мы одно время довольно часто посещали, а потом почему-то забросили на много месяцев. Спускался теплый вечер. Мы смотрели, как зажигаются огни города; фонари мерцали, окутанные дымкой, стремительно мчались вниз с холма трамваи, и автомобили мелькали между деревьями. Хант откинулся в кресле, на его лице было написано удовлетворение, дымок из трубки расплывался в спокойном воздухе. Шерифф наклонился вперед и с насмешливой улыбкой, которую мы так хорошо знали, сказал:

— А ведь хорошее было время!

Он кивнул в сторону города, который, казалось, принадлежал нам, был нашей собственностью по праву дружбы, по праву каждой кружки пива, каждого разговора, мелькнувшей фантазии, счастья и огорчений, по праву всего того, что мы пережили в Лондоне за эти три года.

— Очень хорошее время, — сказал я.

— В некоторых отношениях лучшего времени у нас уже не будет, — медленно произнес Хант.

— Да, в некоторых отношениях лучше не будет, — согласился Шерифф. Но тут же передумал. — А в чем-то, наверно, будет лучше. Неизмеримо лучше. Через двадцать лет. — Он улыбнулся нам. — Что мы все трое будем делать через двадцать лет?

Я сразу вспомнил, как год или два назад я втайне, про себя, однажды вообразил нас тремя мушкетерами, чуточку стыдясь своей детской выдумки. Интересно, а моим друзьям когда-нибудь это приходило в голову? Скорее всего, да! Если дружат трое юношей, сравнение напрашивается само собой. Любопытно, как они распределили роли? У меня они распределялись так — Хант был, конечно, Атосом, Чарльз Шерифф — д’Артаньяном, а сам я, пожалуй, — не приспособленным к жизни Арамисом.

Никто из нас, казалось мне, не был настолько глуп, чтобы сойти за Портоса. А что же все-таки будет с нами через двадцать лет? Я отогнал от себя воспоминания и сказал:

— Хант, конечно, будет экономическим светилом. Он станет главным консультантом по экономическим вопросам на мирной конференции после следующей войны; во всяком случае он попытается давать советы, а потом подаст в отставку.

Хант был доволен и улыбался.

— А Чарльз, — сказал он, — будет почтенным ученым, может быть, профессором или чем-нибудь в этом роде.

— Ну вот! — разочарованно протянул Шерифф.

— А как насчет тебя, Артур? — спросил Хант.

Шерифф вновь обрел свое хорошее настроение.

— Он будет к тому времени великим ученым. По-настоящему крупной величиной. Каждое воскресенье он будет давать интервью, и мы всегда будем вспоминать, что когда-то были с ним знакомы. Я уверен, что у него это получится.

— А ты как думаешь, Артур? — вновь спросил меня Хант.

В это мгновение где-то глубоко в сердце я ощутил уверенность. Передо мной расстилалась прямая дорога, я знал, чего я жажду, и все вокруг готовы были помочь мне.

— Если что-нибудь мне не помешает, — сказал я, — думаю, что, может быть, я и стану великим ученым.

Шерифф и я получили дипломы первой степени, а Хант — второй. Когда я читал списки, моя фамилия сразу бросилась мне в глаза, и я ощутил острый прилив радости: фамилия Шериффа была в том же списке; потом я стал искать фамилию Ханта и, найдя ее, не поверил своим глазам, Я тут же послал телеграмму Шериффу, который уехал на несколько дней домой. Я ходил взад и вперед по улице между почтовой конторой и Имперским колледжем. В голове у меня роились мысли о моем будущем: смогу ли я приступить к исследовательской работе раньше октября, придется ли мне обратиться в Королевское общество, какую стипендию я смогу получить, — а в душе я пытался найти предлог, чтобы не встречаться с Хантом.

В конце концов я заставил себя пойти к нему. Он был дома, когда я вошел.

— Хэлло, — поздоровался он со мной. Я заметил, что левое веко у него подергивается.

— Ты уже знаешь результаты? — промямлил я.

— Нет.

— Мне очень жаль… Я просто не могу поверить…

— Какая?

— Вторая.

— Вот как, — он помолчал. — Ты получил первую?

— Да.

— Я рад за тебя. А Чарльз?

— Тоже.

Мы сидели молча.

— Да, черт возьми, Артур, — сказал он наконец, — это трудновато пережить. Один такой удар, и мне больше ничего не остается. Моей ставкой в этой игре была свобода. И я проиграл.

— Ну да ладно, — добавил он, — словами делу не поможешь. — Голос его звучал ровно. — А вот ты определился, это уже кое-что. Где ты собираешься работать? Что ты собираешься делать?

— Нет, что ты собираешься делать? — сказал я.

Он помолчал.

— Займу какую-нибудь незначительную должность и буду влачить незначительное существование.

— Надо что-то предпринять.

Он улыбнулся.

— Что? Если у меня вообще есть какое-то призвание, то это теоретическая работа. А теперь это исключено.

— Пойдем, пройдемся, — предложил я, — и постараемся выработать какой-нибудь план.