— Я упустила мужество и все то, за что я обожаю тебя, — сказала она.

Я увидел, как трепетали ее губы. Я подошел и поцеловал ее. Я не мог позволить себе большего. В любви я был опытнее ее.

Ее полузакрытые глаза увлажнились. Она сказала:

— Больше всего в жизни мне не хватало честности. Много ли есть мужчин более честных, чем ты.

— Сколько угодно, — сказал я. — Множество мужчин думают, что они честны.

— Но они слишком глупы, чтобы понимать, что такое честность, — быстро возразила она.

Я присел на ручку кресла и сжал в руке ее пальцы.

— Если ты собираешься сделать такую глупость и выйти за меня замуж, — сказал я, — то это можно сделать довольно быстро.

— В любой момент, — сказала она.

Потом она подняла на меня глаза.

— Но ты не оставишь науку, — сказала она, — до тех пор, пока мы не обдумаем все вместе с тобой?

Не прошло и шести месяцев, как мы поженились. Мы нанесли визит матери Рут, старой леди с умеренно скептическим образом мыслей, у которой была вилла в Ментоне. Никаких осложнений у нас не было, мы условились устроить свадьбу в конце семестра и провели рождество в Испании. В ноябре я подал в отставку.

Рут по-прежнему огорчалась, что я бросаю науку. Иногда ей казалось, что с моей стороны это просто каприз. Почему еще может человек бросить самую увлекательную работу, в которой он к тому же преуспевает. Я до сих пор вижу ее четкий профиль, слышу ее жалобный голос:

— Все это настолько… настолько безрассудно. Ты уверен, что тебе не хочется просто отдохнуть?

Но когда в конце концов она поняла, что, каковы бы ни были причины, они слишком глубоки, чтобы их можно было устранить, она приняла решение. У нее есть деньги, и если я решил уйти из института, то почему бы не сделать это теперь же. Я же размышлял так: я сделал достаточно, за эти два года я восстановил свою научную карьеру, большего мне не нужно, значит, пришло время уходить. Оставалось несколько работ, которые мне хотелось бы довести до конца, но я мог сделать это и без лаборатории. Я сознавал, что это будет не легкий перелом в жизни, я не ждал, что он окажется легким. Ведь в течение десяти лет я жил наукой и среди ученых; я оставлял здесь много друзей, и их интересы, естественно, волновали меня, во мне живо было любопытство к проблемам, над которыми я работал, усиливавшееся по мере того, как приближался момент моего ухода. Мне все еще хотелось знать ответ. Я не смогу удержаться от чтения научных журналов. По некоторым вопросам, где у меня были специальные знания и кое-какие неопубликованные данные, у меня может появиться желание выступить в печати. Я объяснил все это Рут сразу же после того, как подал в отставку, она обрадовалась, истолковав это, как признак того, что я вскоре вернусь. Поразительная ирония судьбы! Когда я горел научным энтузиазмом, я был влюблен в Одри, которая не могла понять этого, а когда во мне иссякла страсть к исследованиям, я полюбил Рут, которая хочет удержать меня на этой работе.

В общем я подал в отставку в середине семестра. Тремлин при всей своей чопорности не мог скрыть огорчения. Он был очень вежлив и неуклюже любезен, он был искренне расстроен, что я ухожу — исходя из наших общих интересов. Он даже убеждал меня подождать с официальным заявлением до следующей недели. Я помню, как он, озадаченно и тревожно глядя на меня сквозь очки, говорил:

— Вы простите меня, Майлз, за то, что я это говорю, но вы всегда были несколько нетерпеливы.

Я должен был повидать Остина, который был настолько обескуражен, что смог лишь преподать несколько случайных советов. Макдональд подошел к вопросу практически и тут же устроил обед, чтобы свести меня с людьми, которые будут полезны мне в моей новой деятельности. Десмонд как-то заскочил в институт, сообщил, что он и сам часто думает о том, чтобы бросить науку, и убежал, сказав, что должен выбрать свадебный подарок. Хотелось бы посмотреть на его выбор.

Оставался еще Константин. До самого последнего момента я не решался сообщить ему свою новость. Он был чрезвычайно огорчен. Он, конечно, чувствовал, что здесь есть и его вина.

— Если бы я действовал более толково, — сказал он, — этого не случилось бы. Я должен был знать, что вам нужно. Вам надоели все эти проблемы, я тут придумал кое-что…

Он принялся рассказывать и вдруг неожиданно прервал себя.

— Мы должны были заняться разработкой некоторых из этих идей, мы могли это сделать, — сказал он. — Они бы заинтересовали вас. А то, что произошло, это катастрофа. Если бы я мог…

— Если кто-нибудь и мог меня удержать, — сказал я, — то это вы.

Он сидел, уставившись в письменный стол, взъерошенный, несчастный.

— Я во многом виноват, — сказал он. — Не знаю, почему я никогда не могу разобраться в этих… личных вопросах.

Накануне рождества мы с Рут были уже в Малаге.

Наш медовый месяц был очень труден для нас обоих. Зная ее уязвимость и разочарования, случавшиеся в ее жизни, я боялся, что такое может произойти. Но то, что я себе представлял, не шло ни в какое сравнение с мучительной и удручающей действительностью. Каждое утро я гулял по берегу, сияло солнце, сверкало море внизу под скалами, воздух был напоен ароматом лаванды и дикого чебреца. А я думал: вот я здесь с женщиной, которую я люблю, и я вижу, как она страдает от того, что рушились ее надежды. И почему я такой плохой любовник?

Это было бы трудно для каждого, думал я, но лучше бы ей было полюбить того, кто относится ко всему с большей легкостью, не испытывая такой горечи в сердце. Почему любовь свела нас — женщину, которой предстояло испытать разочарование и которая так от этого страдает, и меня, не умеющего отгородиться от ее нервного напряжения.

И зачем я влюбился в нее, с тоскою думал я однажды утром (эти утренние прогулки были единственным временем дня, когда я был в одиночестве, все остальное время я старался держать себя в руках и притворяться веселым). И когда солнце уже стало припекать, меня вдруг осенило: вероятно, все именно так и должно быть. Разве я не стеснялся всегда Одри из-за ее большей искушенности, из-за ее излишне трезвых взглядов? Разве не страдала все время моя юношеская гордость? Разве я не мечтал найти такое странное исключение, женщину, которая была бы такой же недотрогой, каким когда-то в глубине души был я сам?

Может быть, все это так и было, ко эти рассуждения не помогали в сегодняшней беде. Я убеждал себя, что слишком преувеличиваю то, чему другие не придают значения, я уже начинал забывать, как это бывает — другие же просто делают вид, что с ними ничего подобного никогда не случается.

И все-таки, если бы не моя сверхчувствительность, я думаю, что мы бы поссорились. Дело в том, что Рут в первые дни ожесточенно спорила со мной, отчасти потому, что была обижена на меня, отчасти для того, чтобы возместить чувство самоуважения. Поскольку в вопросах карьеры, как и 6 вопросах любви, ответственность лежит на мужчине, она нападала на мои планы будущего еще более яростно, чем во время нашей помолвки.

— Научная работа, — сказала она мне однажды, когда мы гуляли по холмам, — имеет ценность сама по себе, вне зависимости от того, нравится она тебе или нет. В этом ее сущность. Это величина постоянная. Это работа, которая будет продолжаться вечно. Это подлинное творчество.

— Конечно, если заниматься ею в таком настроении, — сказал я.

— Великие ученые должны чувствовать именно так.

— Вероятно, так они и чувствуют, — сказал я. — Если человек делает что-то лучше, чем все остальные, то ему непременно это кажется самым важным.

— Довольно дешевая шутка, — сказала она.

— Рут, — сказал я, — то же самое я мог бы сказать и о себе.

Она замолчала, ибо все это время она старалась удержаться от злых слов, которые вертелись у нее на языке.

— Из тебя мог бы выйти великий ученый? — спросила она.