— Если номер пройдет, есть дела, которые вы должны осуществить немедленно. Вы должны поговорить с президентом, с Управлением научных и промышленных исследований и с людьми из Рокфеллеровского фонда. Вы скажете им…

— Как жаль, что все так сложно, — проворчал он. — Еще несколько лет назад я думал, что личные соображения не касаются науки. Вероятно, поэтому, — печально усмехнулся он, — кое-кто не любит меня. Теперь я уже допускаю, что личные соображения играют роль. Не могу не признать этого. Но насколько легче было бы, если бы это не играло никакой роли.

В паузе между его фразами я услышал тикание часов. Я тайком бросил взгляд на часы, спрятав руку под столом. Было около четырех. Оставалось ждать по крайней мере еще полчаса.

Я нашел комочек пластилина и стал играть с ним, мять и раскатывать. Константин заметил это.

— Мне это может понадобиться для моделей, — сказал он с застенчивой бесцеремонностью и забрал у меня пластилин.

— Я не знал… — промямлил я.

Мы не смотрели друг на друга. Наступило долгое молчание. Я чувствовал, как бьется жилка у меня на шее.

Наконец зазвонил телефон. Я хотел подойти сам, но Константин неожиданно, — меня это почти рассердило, — поднял трубку, и я услышал его «алло», голос его прозвучал необычно глухо. Пока он слушал, что ему говорили, я смотрел поверх его головы в окно. Солнце уже садилось, и тонкие красноватые полосы облаков бежали по небу вдоль горизонта.

— Благодарю вас, — сказал Константин и повернулся ко мне. — Меня избрали, — сказал он.

Он присел, лицо у него осунулось от усталости, но глаза сияли. Поздравляя его, я почувствовал, какое спокойное удовлетворение исходит от него. Это было прекрасное мгновение для него, совершенно особенное по сравнению с любыми счастливыми минутами его жизни, более личное, чем восторг научного открытия. Ведь это было признание его как ученого, как наследника Ньютона и Фарадея, а этого он, вероятно, больше всего хотел. Я торопливо заговорил, согретый его радостью. Но я еще раз пожалел, что это случилось не со мной. Когда мы решили, что он будет самым беспечным членом Королевского общества со времен Хэмфри Дэви, и Константин добросовестно принялся разрабатывать планы создания института, я уже не был так искренен и заинтересован, как полчаса назад.

Вечером я устроил ужин, чтобы отпраздновать это событие, Константин сидел на полу посередине комнаты, окруженный женщинами. Обычно в таких случаях он бывал в ударе, говорил много и сложно, не понимая, что до них не доходит и десятой доли его идей; он наслаждался их обожанием и играл словами, как павлин своим хвостом. Но в тот вечер он был необычно молчалив и лишь с трудом мог заставить себя встряхнуться. Я понимал его состояние. Его угнетало ощущение суетности всего сущего, ничтожности наших устремлений, которое всегда приходит в результате осуществления самых наших заветных желаний. Я думал, что он будет страдать от этого меньше, чем большинство людей, но даже для него это ощущение оказалось достаточно сильным, чтобы испортить ему вечер.

Я постарался пораньше закончить нашу вечеринку и отправился вместе с Константином к нему на квартиру. В лицо нам дул сильный ветер, небо было черное. Задыхаясь и борясь с ветром, мы шли и строили наши планы на будущее. Теперь наконец они исходили в равной степени от нас обоих, и это примирило нас. Он забыл свое разочарование, а я свою ревность, и мы дружно обсуждали план кампании, которая потребует наших совместных усилий.

Вскоре после избрания Константина Королевское общество назначило комитет, который должен был представить свои соображения о целесообразности создания Национального института биофизических исследований.

В четверг вечером, после заседания совета Королевского общества, Макдональд прислал мне записку. Помню, с каким волнением я читал имена пяти членов комитета: ведь в их руках было мое будущее.

Остин (Лондон), Председатель. Рядом крупным, аккуратным почерком Макдональда были комментарии:

Почему именно Остин? Разве что Остин вообще из тех, что заседают во всех комитетах. Вроде того, как он совсем недавно добился для себя личного дворянства. Проблемы, которыми должен заниматься институт, совершенно не входили в сферу его научных интересов, но я знал, что он обладает весом и довольно настойчив, потому, видимо, он и оказался во главе комитета. Хорошо это или плохо для меня, я не мог решить. Когда-то, когда я работал у него в лаборатории, он относился ко мне хорошо. В общем я не был разочарован.

Фейн (Манчестер). Его я почти не знал, только однажды видел на семинаре. Ему было около сорока, и выглядел он очень внушительно, напоминая кардинала Ньюмена в молодости. Он меня интересовал, и мне хотелось бы познакомиться с ним, но я не был обрадован тем, что он в комитете. Невольно пришло на ум, что это он выдвинул кандидатуру Константина в Королевское общество; я старался разгадать, нет ли здесь какой-то связи, хотя это было трудно установить.

Десмон (Оксфорд). Он по-прежнему преуспевал в научном мире. Я улыбнулся, когда подумал о нем, этом неукротимом, кипучем деятеле, умудряющемся сочетать цинизм в акциях с сентиментальностью в сердце. Я знал о неприязни между ним и Фейном, это могло быть полезно.

Притт (Кембридж). О нем я вообще ничего не знал. Он получил кафедру в Кембридже вскоре после того, как я оттуда ушел. До этого он долгое время был профессором в одном из колледжей Уэльса.

Константин (Лондон). Я понимал, что он не может не войти в комитет, и все равно было приятно увидеть его фамилию в списке.

Это было очень похоже на Макдональда. Он занимал бескомпромиссную позицию, потому что в делах подобного рода он всегда держался только одного ясного и желательного курса. Я был бы рад, если бы он тоже вошел в комитет. Но в общем я не мог пожаловаться. Состав мог быть гораздо хуже. Я был почти уверен, что институт будет создан — и в основном так, как я хотел, — через несколько месяцев. А дальше это уже была моя забота получить пост директора. Я ни минуты не сомневался, что мне предложат это место. Дело было мне по плечу. Это было то, о чем я мечтал с тех пор, как стал зрелым человеком. Это была исключительно благоприятная возможность осуществить мои заветные мечты. В течение нескольких лет институт решит все те проблемы, которые мы с Константином впервые подняли. Я буду работать сам и руководить работой других. Положение директора, кроме того, обеспечит мне необходимый доход и жизненные блага. Вот и все. Когда я кончил читать записку Макдональда, моя позиция была мне полностью ясна.

На первом же заседании комитета я был кооптирован, как писал в своем торжественном письме Остин, «со всеми привилегиями полноправного члена в смысле высказывания своих взглядов, за исключением права голосовать».

Я понимал, что предстоит борьба. Я шел на первое заседание с твердой решимостью защищать свои интересы. Перед тем как мы заняли свои места, Остин приветствовал меня, стоя посреди комнаты и помахивая цепочкой от часов.

— Я уверен, что выражу наше общее мнение, если скажу, как мне приятно, что доктор Майлз будет вместе с нами в нашей будущей работе, хотя и лишь с правом совещательного голоса. — Он захохотал. — Я знаю нашего друга Майлза дольше, чем кто бы то ни было из вас. Он начинал под моим руководством не так давно, и работа, которую мы тогда делали, явилась скромным вкладом в проект, который нам здесь предстоит обсуждать, имея в виду его практическое осуществление.