Однажды вечером мы шли с Константином по Кенсингтону, обсуждая какие-то научные проблемы. Долгое время мне не с кем было поделиться. Хант был слишком далеко, и получалось так, что я выслушивал множество историй, но никому не рассказывал свою собственную. И вдруг какая-то картина, какой-то запах прошлого прорвался сквозь идеи Константина, и я ощутил в себе ужасную пустоту. Я заговорил об Одри и себе. Незадолго до того я обнаружил, что Константин, при всей своей экстравагантности и склонности к абстрактному теоретизированию, имел связи с невероятным количеством женщин. Вероятно, это и вселило в меня надежду, что он может помочь мне.

Он слушал меня с застенчивым и неловким видом, но через минуту он уже был красноречив, как всегда:

— Я иногда думаю, — сказал он, — что если попытаться систематизировать все возможные варианты «проблемы трех тел», не поможет ли это человечеству? Во всех неустойчивых — личных отношениях, конечно, всегда наличествуют три человека, следовательно, мы с легкостью можем дать формальное описание всех случаев, которые обычно встречаются. Я однажды сделал это год или два назад. Начиная со сравнительно маловероятного случая, когда все трое любят и в равной степени. Этот случай, я полагаю, можно отбросить, хотя я и не вижу, почему он не может встречаться время от времени. Другой противоположный случай тоже маловероятен, но может иметь место, это когда три человека в равной мере не приемлют друг друга. Мы можем разработать описание для такого случая. Между этими двумя находятся все остальные… включая, конечно, и ваш случай…

Он мне сочувствовал и даже как будто заинтересовался, но я вдруг с раздражением подумал, насколько мы с ним по-разному видим людей. Ему человеческие существа, окружающие его, представляются совершенными абстракциями. Умная, удивительно сложная, великолепно расцвеченная абстракция идеального мира, — таково его представление об окружающем. И это представление было настолько чуждо моему, что с таким же успехом он мог говорить на незнакомом мне языке.

Я злился, но аналогия с физической «проблемой трех тел» меня позабавила. Я перевел разговор опять на науку, и Константин с потрясающей убежденностью стал говорить о составе земной атмосферы к тому моменту, когда возникла жизнь на земле.

По иронии судьбы получилось так, что именно Константин помог мне освободиться от уз прошлого, это он подстегнул мое честолюбие и благодаря ему я пережил самые волнующие моменты моей жизни.

Я отчетливо помню, как Константин впервые сообщил мне о своем открытии. Я пригласил к обеду гостей, кто-то только что рассказал смешную историю, и среди общего смеха торопливо вошел Константин. Он выглядел еще более взлохмаченным, чем обычно, и, видимо, был сильно утомлен.

— О, — пробормотал он, смутившись, — я не знал…

Лицо его прорезали мрачные морщины. Он был очень возбужден, и я знал, что он чувствует себя беспомощным и затерянным среди незнакомых ему людей. Он тут же повернулся, чтобы уйти, но я уговорил его посидеть с нами, выпить вина, и он молча сидел, пока всех обносили бокалами с кларетом. Это было довольно смешное зрелище. Как ни хотелось мне остаться с ним наедине, я невольно забавлялся, глядя на него. У меня в гостях было два уважаемых свободомыслящих профессора с женами; дамы пытались завязать беседу с Константином, но он уставился взглядом в стол, прядь волос упала ему на глаза, его фланелевая куртка казалась какой-то замызганной рядом с их вечерними платьями. Гости мои почувствовали себя неловко, они стали разговаривать несколько громче, а я думал, знают ли они о его репутации, понимают ли они, что в нем есть все то, к чему они на словах терпимы и чего в жизни совершенно не приемлют, — его вызывающие похождения, его политические взгляды и его всеобъемлющий интеллект. Во всяком случае, знали они или нет, но его молчание показалось им подозрительным; я мог заметить, что они восприняли его как знак того, что ему неинтересно с ними разговаривать, что он слишком презирает их, чтобы вообще замечать. Они никогда не поверили бы правде — что он просто слишком застенчив, чтобы заговорить с ними. Для него атмосфера могла быть только враждебной или дружеской, он едва мог произнести пару слов в обществе, где никого не знал. Только осторожные усилия собеседников могли помочь ему разговориться. Люди, сидевшие за моим обеденным столом, были для него совершенно таинственными фигурами, возможно, людьми умными, вероятно, неодобрительно к нему относившимися; они для него символизировали тот мир, от которого он успешно скрывался в богему, к женщинам, в науку, в сложные построения своего ума.

Никогда до этого я не видел столь явной антипатии между людьми, сидящими за одним столом, И такого инстинктивного недоверия. Если бы все остальные знали, что он переживал в эти минуты, они совершенно расчувствовались бы. Наблюдать за всем этим было интересно, но я был рад, когда мои гости ушли, причем гораздо раньше, чем они предполагали; Константин начал говорить еще до того, как я вернулся в комнату:

— Происходят невероятные вещи. Я не думаю, что вы в это поверите, и все же… — он коротко рассмеялся, — похоже, что есть способ делать хорошенькие, готовые к употреблению протеины. То есть синтезировать их по всем правилам науки; это звучит фантастически, и сам метод гораздо более фантастичен, чем вы можете представить. Не потому, что он сложен, а потому, что он прост. Понимаете… — и он стал объяснять со свойственными ему красноречием и эрудицией, всегда потрясавшими меня, поражая массой фактов и мыслей, иногда придумывая за меня возражения, которые мне никогда и в голову бы не пришли. В конце концов я постиг его идею. У меня возникли два-три уже моих собственных вопроса. Он сумел ответить и на них. Нужно было преодолеть массу трудностей, чтобы усвоить его концепцию, но, постигнув наконец ее, я понял, что идея совершенно великолепна и чрезвычайно проста.

— И это проверено? Достаточно ли вески доказательства? — спросил я.

— Я считал бы доказательства абсолютно неопровержимыми, если бы это делал кто-нибудь другой, но… поскольку это моя работа, я не могу вполне убедить себя в том, что это правильно. — Вид у него был изможденный, но при этом он был очень оживлен. — Но я не могу найти и сколько-нибудь серьезного аргумента против, не считая того, что «человеку свойственно ошибаться». А нет никакого смысла руководствоваться принципом, в который не веришь. Скорее всего, я, конечно, ошибаюсь, но я бы хотел, чтобы меня в этом убедили. Я думаю, что вы увидите все те уязвимые места, которых я не заметил.

— Это колоссально, — сказал я, — черт возьми, да это же одно из величайших открытий.

— Если оно правильно, — сказал Константин.

— Похоже, что оно правильно, — сказал я, — конечно, все правильно.

Я был уверен в этом с самого начала. Вероятно, потому, что хотел заглушить в себе зависть. Пока он рассказывал мне, я испытывал желание, неблагородное, необъективное желание найти ошибку. Критические возможности моего ума были гораздо более напряжены, чем если бы я читал об открытии неизвестного мне молодого человека. Мне хотелось опровергнуть его. Мне хотелось принять участие в этом открытии, я хотел разделить его с ним.

— Где результаты? — спросил я. — Могу я их видеть?

— Все в лаборатории, — ответил он, — я жил там последние две недели. Буквально жил там и спал рядом с аппаратурой. — Он рассмеялся. — Это не давало мне экономии во времени, но зато никто мне не мешал.

— Сейчас же пошли туда, — сказал я.

Его лаборатория в Королевском колледже была неопрятнее всех, какие мне приходилось до этого видеть. Прежде чем он нашел свои записные книжки, нам пришлось расчистить его стол от завалов счетов и писем.

— Черт возьми! — повторял Константин, пока мы ворошили пачку за пачкой. — Я никогда не могу найти то, что ищу.

В конце концов он обнаружил свои записи.

— Я знал, что они где-то здесь! — торжествующе воскликнул он и несколько часов подряд объяснял мне, а я изучал цифры и записи, сделанные его крупным детским почерком. Он был неутомим, факты и соображения сыпались из него в таком количестве, что в итоге я признал его правоту и при этом ужасно устал. Он был счастлив, чувствовал себя, что называется, в своей стихии, его переполняли блестящие научные идеи. В ту ночь он выкидывал массу своих замысловатых шуток, и я помню, как, исподтишка бросив взгляд в зеркало, которое абсолютно не к месту висело над его столом, я увидел его лицо, искаженное смехом. Бледный, с серыми кругами под глазами, с лицом напряженным, но совершенно спокойным — таким я запомнил его.