Если я вернусь назад в науку, думал я, то мне придется проделать все то, о чем говорил Макдональд, — восстанавливать свое положение, яростно трудиться, не получая от этого никакого удовольствия. Я должен буду принять пост заместителя директора, я должен буду задобрить их, чтобы они дали мне это место. Вероятно, я должен буду отречься от Шериффа, чтобы показать им, насколько я раскаялся. Это будет самое неприятное, подумал я, стараясь обмануть сам себя, но тут же поправился, что труднее всего мне будет написать обо всем Шериффу, понимая, что об этом узнает Одри. Мне предстоят всяческие унижения. Я должен забыть свою гордость. Если я вернусь, думал я, я буду изо всех сил трудиться над исследованиями и все время готовить себе путь к уходу. Потому что, если я вообще вернусь, я не должен позволить себе успокаиваться. Возможно, мне трудно будет уйти, когда я вновь восстановлю свое положение. Я знал, что у меня будет искушение остаться. Ибо вскоре, как ни странно это звучит, мне придется начать борьбу за спокойную жизнь.

Постепенно мысли мои успокоились. От горечи остался лишь небольшой осадок, о котором я почти забыл, тревоги вылились в четкий план действий. Я лежал на солнце у моря, и тело мое наполнялось благодушной ленью.

Я вернулся. Я пришел к Остину и постарался объяснить ему, насколько я раскаялся, как я огорчен, что подвел его, как я хочу исправить свою оплошность. В конце концов он смягчился.

— Очень жаль, — сказал он, — очень жаль. Но мне нравится, что у вас такое настроение.

Как ни странно, но я все еще считался кооптированным членом комитета. Я предложил подать в отставку, но Остин не хотел и слышать об этом.

— Мы больше не хотим иметь неприятности, — сказал он, — мы не хотим больше неприятностей.

В результате получилось так, что в сентябре мне пришлось присутствовать на заседаниях комитета. Я уже успел сообщить Константину, что я решил покориться. Он один знал, что я уезжал. Я пришел к нему в день приезда, и я помню дружескую и радостную улыбку, которой он меня приветствовал, и выражение невероятного облегчения на его лице. Меня тронуло, что он старался говорить только о том, что имело непосредственное отношение к моим делам; когда им овладевало искушение унестись в космические дали, он неловко оправдывался:

— Но я не хочу заставлять вас слушать вещи… которые сейчас не так существенны.

И все-таки заседания комитета были для меня мучительными часами. Тремлин присутствовал на них в качестве полноправного члена комитета, его манеры, всегда сдержанные, колебались теперь между веселостью и официальной вежливостью. Я по-прежнему болезненно воспринимал каждый шепот, я все время невольно думал, что каждый частный разговор касается меня, что улыбки относятся к моему падению, что они угрожают моему будущему. Заместитель директора еще не был назначен. Свистящие звуки в каждом шепоте — а в этом комитете велось достаточно приглушенных разговоров — казались мне окончанием моей фамилии.

У меня были причины нервничать: если я не получу это назначение, я должен буду искать себе работу, а формирование Национального правительства являлось не слишком хорошим предзнаменованием для молодого человека без средств к существованию. Пожалуй, Университетский колледж можно было бы убедить восстановить меня на прежней работе, но когда кандидатуру человека дважды отвергают, то это вряд ли сильная рекомендация для акта милосердия.

Именно тогда я пожертвовал Шериффом. У него не было никаких надежд с того момента, как я перестал пользоваться влиянием; был другой кандидат, которому я симпатизировал; поддержка Константина, когда он откажется от Шериффа, могла обеспечить ему избрание. Но, вероятно, я должен был бы сделать это в любом случае, чтобы умилостивить комитет, — это один из поступков, которых я стыжусь до сих пор. Константин на моем месте самоотверженно сражался бы до конца, не понимая, что это бесполезно, и вряд ли осознавая, что причиняет этим вред только самому себе. С другой стороны, я знал, как каждый из них будет голосовать и как Притт использует имя Шериффа в качестве угрозы для того, кто выдвигает его кандидатуру. Отдавая себе отчет во всем этом, я поставил их в известность, что будет лучше, если претензии Шериффа не будут рассматриваться.

Остин и Десмонд были довольны, а Притт после того, как я снял кандидатуру Шериффа, вел себя уже не так враждебно. Это выглядело как явное «прошу прощения» — извинение за все безрассудные и самонадеянные выходки моей юности. Они приняли его с явным удовлетворением. Они чувствовали, что я смирился; как всегда, приличия в итоге побеждали.

На следующем заседании комитета они избрали меня заместителем директора. Тремлин решительно выступил за меня, как рассказал мне Константин, никто из них и не думал подбирать других кандидатов, хотя Притт отказался принимать участие в голосовании. Я успокоился, я мог жить так же, как жил до сих пор, я был обеспечен материально и получил передышку. Но теперь, когда я добился этого, это казалось мне жалкой игрушкой по сравнению с тем, что я потерял.

Константин был чрезвычайно доволен:

— Вы будете здесь, и это очень важно, — говорил он. — Теперь мы можем двигаться дальше. Так, как будто все прошло великолепно.

Я принялся за осуществление планов, которые я выработал на морском побережье. Впереди у меня было по крайней мере три года работы; к этому времени я восстановлю свое положение, к этому моменту я буду готов оставить науку. Теперь, когда я вернулся, я еще сильнее хотел уйти из науки только после того, как вновь добьюсь успеха; если я уйду сразу же после поражения, в душе у меня навсегда останется неуверенность. Я не решусь высказаться отрицательно об ученом из страха, что во мне говорит просто ревность. Мне пришло в голову, что это может завести слишком далеко, если мы, стремясь выдвинуться на каком-либо поприще, должны всякий раз доказывать отсутствие у нас ревности, — придется потратить очень много лет, пока станешь архиепископом. Я взялся за дело. Под моим началом в институте было два студента, и уже поздней осенью мы все напряженно работали. Тремлин предоставил мне полную свободу действий и обращался ко мне за советом или новыми идеями с застенчивой деликатностью. Он всячески старался облегчить неловкость моего положения, и я был благодарен ему. Теперь он вознагражден за это своею славой — а она вскоре стала довольно значительной, — институт в известной мере был обязан моей деятельности в течение этих лет.

Углубившись в работу, которую надо было делать и от которой я не получал радости, я вел весьма замкнутую жизнь. Настроение у меня было примерно такое же, как после ухода Одри. Я яростно работал, кое-какие мысли приносили успех, но воодушевления не было. В лучшем случае я испытывал мрачное удовлетворение. Еще один шаг на пути к цели. Вот и все. Даже идеи Константина иногда мне надоедали, но в течение двух лет я упорно трудился, и, судя по результатам, с успехом.

В этот-то период моей жизни я опять влюбился. Это произошло постепенно, не так, как быстрый всплеск моей первой любви, но я и сейчас мог бы вспомнить, как я в первый раз увидел Рут, даже если бы никогда больше не встретился с ней. Константин в то время был чрезвычайно занят собиранием групп левой интеллигенции для всевозможных коллективных выражений протеста против готовящейся войны. Однажды вечером он потащил меня на какую-то квартиру в Блумсбери, там собралось около тридцати человек, часть из которых я знал лично и многих по именам; нам предстояло обсудить вопрос о создании антивоенного движения. Несколько ораторов с умом и знанием дела говорили о последствиях грядущей европейской войны. Другие объясняли, почему она должна вспыхнуть. Константин рассказал, как национальные правительства субсидируют науку для того, чтобы контролировать ее ради использования в военных целях.