В эту ночь я лежал животом на подоконнике в своей комнате и звезды улыбались мне.

На следующий вечер отец, придя домой, положил на стол сверток. Обычно он тут же садился пить чай, но на этот раз он не торопился, наблюдая, как я развязываю бечевку и вытаскиваю картонную трубу, запасной лист картона, две линзы и всякую мелочь — воск, клей и бечевку.

— Ура! — завопил я. — Давай скорее клеить!

— А чай? — заикнулся было отец, но я настаивал:

— Давай, это же недолго.

И мы приступили. Мы вставили одну из линз в трубу, и это было так похоже на картинку в энциклопедии, что мы даже засмеялись от удовольствия. Но после этого начались трудности. Для второй линзы нам нужно было сделать из картона другую, более узкую трубу; казалось бы, чего проще, я вырезал кусок картона, отец склеил, и все вроде было в порядке. Однако отец задумчиво жевал свой ус.

— Труба получилась не особенно прямая, — сказал он.

И правда, у нас получился какой-то странный конус.

— Ну, это не очень заметно, — ответил я.

— Попробуем еще раз, — с сомнением в голосе сказал отец.

Мы вырезали и склеивали еще и еще, но, как мы ни старались, наша труба рядом с купленной в магазине выглядела жалкой и кривой.

— Пожалуй, эта сойдет, — сказал отец, поднимая очередную трубу и заглядывая в нее одним глазом. — В конце концов, мы ведь только начинаем, правда?

Я был расстроен и озабочен, но постарался улыбнуться.

— Наверняка сойдет, — сказал я.

С величайшей осторожностью мы стали вставлять меньшую линзу в изготовленную нами трубу. Я хорошо помню отца в этот момент, его неуверенные пальцы, собранный в морщины лоб, чуть растерянные добрые голубоватые глаза; рука его дрогнула, и линза встала косо.

— А, будь она проклята! — воскликнул он. — Разве можно что-нибудь сделать моими руками!

Я готов был заплакать, но у отца был такой удрученный вид, что я постарался удержаться.

— Давай попробуем так. Может, получится.

— Ты думаешь? — Отец вертел ее в руках. — Что ж, может, она не так уж плоха?

— Пойдем, посмотрим на луну.

Я отвернулся. Я чувствовал, что все идет не так, как нужно, и в то же время надеялся хоть что-нибудь увидеть. Взволнованные, поднялись мы наверх и установили наше сооружение на подоконнике; луна только что взошла, ее серп поднялся над грядой облаков у горизонта. С замиранием сердца посмотрел я на нее сквозь наши линзы. Я увидел неясное бесформенное пятно.

— Я вижу ее, — сказал я, — гораздо лучше, чем без телескопа. Во много раз лучше.

Тогда отец сам посмотрел в трубу.

— Кое-что я вижу, — сказал он после долгой паузы, — только я не уверен, лучше ли.

— Конечно, лучше, — возразил я.

Я инстинктивно чувствовал, что не должен разочаровывать его.

— Подождем, пока будет полная луна. Тогда мы увидим горы.

В глубине души я поклялся, что к тому времени сделаю телескоп сам.

Отец был очень расстроен.

— Какая досада, что мне не удалось вставить линзу как следует, — сказал он и печально отправился пить чай.

Еще день или два я возился с трубами и линзами, теряя временами терпение, но подгоняемый надеждой. Неудача отца в известном смысле еще больше укрепила во мне уверенность, что именно мне предстоит узнать все-все про звезды — он не смог, никто не может, а я смогу, я был уверен. Я читал энциклопедию и старый учебник по астрономии, который отец раздобыл где-то, и продолжал клеить более или менее правильные цилиндрические трубы, а мать ворчала, что я оставляю еду на тарелке, поздно ложусь спать и комната у меня вся завалена обрезками картона. Я с гордостью говорил ей:

— Я занимаюсь астрономией.

Однажды вечером, когда мой телескоп был уже наполовину готов и я склеивал трубы и устанавливал линзы, пришел отец и стал смотреть, как я прилаживаю окуляр. Я заметил, что он улыбается.

— Брось возиться, — сказал он.

— Я скоро кончу, — ответил я.

— Не надо. Смотри. — Его рука показалась из-за спины с новеньким телескопом в фут длиной, настолько сияющим золотом и бронзой, что, когда отец передавал его мне, я увидел в нем свое отражение. — Это тебе.

В горле у меня застрял комок. Я знал, что такой подарок был ему не по карману. Но глаза отца сияли от удовольствия.

— Если вещь должна отличаться точностью, лучше купить ее, чем делать самому, — сказал он. — А эта штука должна быть точной. Ты ведь знаешь, точность здесь очень важна. Точные научные инструменты… — бормотал он, улыбаясь.

Конечно, мне было больно сознавать, что мой телескоп, сделанный моими собственными руками, навсегда опозорен. Его картонный корпус выглядел жалким и ничтожным рядом с металлическим красавцем. Но вспыхнувшее было чувство обиды быстро прошло, передо мной был гораздо более совершенный инструмент, готовый к употреблению, — реальный путь узнать все про звезды.

— Ой, спасибо! — закричал я, и сейчас, оглядываясь назад, думаю, что мой отец должен был чувствовать себя вознагражденным.

В этот вечер я увидел двух спутников Юпитера. Небо, я помню, было безоблачное, и я, как сейчас, вижу серебряные кольца, плавающие в черно-багровом мареве. Это черно-багровое марево! Как мне хотелось проникнуть в него, сквозь него. Как часто, лежа без сна, мечтал я о том, как я проникну взором в темное пространство, лежащее за звездами.

Я вел запись своих наблюдений. В тетради были зарисовки колец Сатурна, иногда похожих на тонкую полоску, иногда на опрокинутое блюдце; зарисовки Марса — я был уверен, что там есть реки, каналы и дороги, — зарисовки всех звезд, которые мне удавалось рассмотреть с помощью моего телескопа. По вечерам при заходе солнца я наблюдал Меркурий, сверкающий на западе, и много раз на рассвете тайком от матери я вставал и брался за телескоп, пока не убедился, что первая утренняя звезда — это действительно Венера. Однажды я наблюдал комету, которая должна была вновь показаться только через сорок лет.

Голова у меня была постоянно занята тем, что я видел в телескоп. Вскоре я уже населил планеты людьми и планировал экспедиции к звездам.

Прогулка с отцом положила начало увлечению, которому суждено было заполнить большой отрезок моей жизни. Конечно, в действительности корни его уходят гораздо глубже. Однако этот звездный вечер знаменовал начало пути, и я никогда не мог забыть его.

Увлечение астрономией продолжалось несколько лет, постепенно затухая, пока я не обнаружил, к некоторому своему удивлению, что оно прошло совершенно. Особенно сильным оно было до того, как я пошел в нашу городскую среднюю школу. Я с нетерпением ждал первых уроков естествознания, но, когда они начались, я был озадачен и разочарован. Преподаватель естественных наук Люард был довольно известной в школе фигурой, я слышал о нем еще до того, как он провел у нас свой первый урок по химии, слышал о его остром языке и неожиданных вспышках гнева. Его все заметно побаивались и все-таки… «Иногда он говорит очень интересно», — сказал мне один мальчик, учившийся на класс или два старше.

Когда Люард вошел в класс, я не был уверен, он ли это. Даже на впечатлительного мальчика он не произвел сколько-нибудь значительного впечатления. Худой, с желтоватым, нездоровым цветом лица, пенсне на носу. Хотя ему вряд ли было более сорока, он уже лысел, а голос его звучал устало и равнодушно. Занимался он с нами без всякого увлечения, и на этом первом уроке и в течение всего семестра мы только и делали, что, стоя за лабораторным столом, нагревали в стеклянных сосудах, которые Люард называл «окислительными колбами», маленькие кусочки какого-нибудь вещества или щепотку порошка из банок, стоявших на столе. Он требовал, чтобы мы вели записи опытов. Я усердно наблюдал и потом заносил в тетрадь: «Черный порошок никак не изменился. Белый порошок никак не изменился. Кусочек дерева сначала стал коричневым, затем задымился, а потом почернел». Первые месяцы я очень старательно наблюдал за колбами, мне все казалось, что я упускаю что-то. Не могло же это занятие быть совершенно бессмысленным. Но никто не объяснил мне, что я делаю. Это была просто тренировка, упражнение, как и любые другие упражнения, являющиеся частью бессмысленной школьной рутины, гораздо менее интересные, чем даже французские глаголы, которые мы начали зубрить до того, как в первый раз попали в лабораторию. Школьная «наука», решил я, — это нечто совершенно иное, совсем непохожее на мою собственную увлекательную науку, мой мир космоса и звезд.