— Почему?

— Стоит ли пытаться объяснять эти вещи? — спросила она.

— Может быть, ты права, — коротко ответил я. — Но может быть, это просто слепое влечение? Чисто физическое…

— Может быть. — Она катала по скатерти хлебные шарики. — Но мне не кажется, что это так. — Она подняла на меня глаза, и я увидел мелькнувший в них вызов. — А разве ты можешь отделить одно от другого — физическую любовь и все остальное? Я не могу. Разве человек когда-нибудь любит только физически?

— Не знаю, — пробормотал я, — мне никогда не приходилось. — Я сделал последнюю попытку. — Но почему не попробовать? Проведите вместе месяц, — я говорил и чувствовал, как дрожат у меня руки и стучит кровь в висках, — и посмотри, не надоест ли это тебе.

Она очень медленно покачала головой.

— Это ничего не изменит. Я не хочу пробовать. И как это ни странно, но я думаю, что и Чарльз не захочет.

Я сник.

— Ты окончательно решила? — спросил я.

— Да.

— И что бы я ни делал и ни говорил, ты выйдешь за него замуж?

— Да.

— Когда?

— Скоро.

— Когда?

Она нахмурилась.

— На следующей неделе.

— Вот как! — Я пытался усмехнуться, но из этого ничего не вышло, осталось только чувство еще большей опустошенности. — Очень жаль.

Некоторое время мы сидели молча. Я отвернулся и рассматривал зал, чтобы не глядеть в глаза Одри. Когда я вновь взглянул на нее, она сидела, опершись подбородком на руки. Посетители ресторана уже заинтересовались нами, и кое-кто из пассажиров, наверно, так и сел в поезд, недоумевая, что же это за пара — молодой человек и женщина с измученными лицами, которые разговаривали в течение часа, а потом застыли в молчании. Я заказал кофе, и мы молча выпили, потом я встал.

— Я, пожалуй, уеду со следующим поездом, — сказал я.

— Нет. Ты слишком утомлен. — Одри встала рядом со мной. — Я сейчас живу на квартире у Катарины. Я отвезу тебя туда и дам тебе выпить. А рядом есть гостиница. Ты сможешь переночевать там.

Мне не хотелось сопротивляться этому проявлению заботы обо мне. В такси по старой привычке, а также потому, что я был несчастен и любил ее, я обнял ее, а она взяла мою руку и приложила к своей груди. Так мы сидели, прижавшись друг к другу, словно испуганные дети в темноте, всю дорогу до квартиры, которая находилась где-то около Риджент-парка. Один раз она вздохнула. Я предпочел промолчать.

Она провела меня в гостиную. Комната была маленькая, и у меня осталось от нее впечатление сияющей белизны. Одри устроила меня на диване у газового камина и смешала два коктейля. Я с удивительной остротой помню вкус первого глотка, и Одри, поставившую свой стакан на маленький столик, и красноватое пламя камина.

— Не очень-то радостный вечер, — сказала она.

— Да, я не хотел бы пережить второй такой же, — откликнулся я. Потом у меня вырвалось: — Я постараюсь, чтобы у меня никогда не было больше подобного вечера.

Она кивнула.

— Думаю, что тебе это удастся. Мне повезло, я счастливее тебя. Хотя я прекрасно умею мучить себя неудовлетворенностью, а ты человек жизнерадостный, насколько может быть жизнерадостным умный человек. Но я думаю, что я буду более счастлива. Потому что, понимаешь, я отказалась от дальнейшей борьбы. Я больше не пытаюсь быть иной, чем я есть на самом деле. А ты… у тебя будет мало покоя в жизни. Ты не можешь спокойно плыть по течению, как не можешь отказаться от своей работы. Ты не сможешь быть счастлив, если у тебя не будет твоей работы. — Она остановилась. — Даже если захочешь. А ты можешь захотеть этого когда, — нибудь.

— Мне кажется, что уже хочу, — прошептал я. — Я был бы вполне доволен…

— Ты не сможешь, — она улыбнулась, но тон у нее был совершенно серьезный. — Ты не сможешь. Ни одной недели.

— По-моему, нет никакого смысла спорить, — сказал я. — Мне кажется, сегодня я не способен спорить.

— Я разговариваю только потому, что не хочу расплакаться.

Я очень редко видел ее слезы, но сейчас, услышав дрожь в ее голосе, я посмотрел и увидел, как блестят от слез ее глаза. К стыду своему, я чувствовал, что и сам готов заплакать. Я спрятал голову в подушку, чтобы не видеть ее. Если бы я не взял себя в руки, я зарыдал бы, комок подкатывался к горлу. Я почувствовал, как Одри придвинулась ко мне и, нежно погладив меня по волосам, сказала:

— Дорогой мой, я больше не могу.

— Что же будет, когда ты уйдешь от меня? — вырвалось у меня. — Любимая моя, у меня, конечно, очень много недостатков, и ты их знаешь. Я эгоист, как большинство мужчин, я слишком тщеславен. Все эти годы я только брал, ничего не давая взамен. Меня не за что любить. — Я поднял голову от подушки. — Я не понимаю, почему ты вообще любила меня. Ты мирилась со всем, и я не знаю, что ты имела взамен. Все это правда. — Она придвинула мою голову к своей и гладила мою щеку. — И мне сегодня еще тяжелее, потому что это правда. Но если ты бросишь меня, я уже никогда не буду самим собой. Я всегда стремился к тебе, мы знаем друг друга настолько, насколько это возможно между двумя людьми. Если ты уйдешь от меня, ты унесешь с собой большую часть меня. И я уже никогда не получу ее обратно.

— Не надо сейчас об этом думать, — шепнула Одри. Ее щеки жарко горели, и губы раскрылись. Едва я услышал ее шепот, мое горе вылилось в желание, какого я еще никогда не испытывал, желание, вспыхнувшее неизвестно откуда; я желал ее, я желал ее ради успокоения, ради любви, желал забвения, которого я не знал раньше. Мы лежали рядом, наши лица соприкасались, и была минута, когда между нами возникло полное взаимопонимание. Она тряхнула головой, выключила газ и, не говоря ни слова, открыла дверь и взяла меня за руку.

Я проснулся и увидел, что она лежит, опершись на локоть, и смотрит на меня. Солнечный луч падал на ее лицо, она улыбалась, но улыбка была печальная. Я вспомнил прошедший вечер и вновь почувствовал тяжесть в сердце. Я обнял ее, и она опустилась на подушку рядом со мной. Волосы ее щекотали мне шею.

— Это было в последний раз, — спокойно сказала она.

— Навсегда? — спросил я, но я уже знал ответ.

— Ты ведь не захочешь новых осложнений, — сказала она. В голосе ее не было вопроса.

Немного погодя она сказала:

— Уже довольно поздно. Я думаю, тебе пора вставать.

Все мускулы у меня болели. Я одевался. Мы дружески разговаривали, вспоминали какие-то места, где мы бывали вместе, обменялись несколькими нашими привычными шутками, которых у нас накопилось довольно много за четыре года. Она упаковала мой чемодан, поправила мне галстук, пожурила меня за то, что я не стал завтракать.

Она наливала себе вторую чашку чаю, когда я сказал:

— Я должен идти. Иначе я пропущу поезд.

Она не встала, и я не подошел к ней.

— До свидания, дорогой, — сказала она, — спасибо тебе.

— Это я должен сказать тебе спасибо, — возразил я. — Я буду благодарен тебе всю мою жизнь. Как бы она ни сложилась.

Ее лицо вспыхнуло от удовольствия.

— Как хорошо, что ты это сказал.

— Это правда.

— Ну ладно, — сказала она. — Ты дашь знать о себе?

— Позднее, — сказал я и пошел к двери. Мне хотелось высказать ей все, что накопилось и что я сдерживал в себе. Я обернулся, я готов был закричать. Я сказал:

— До свидания.

Я пережил все это вновь после того, как мы расстались. Горечь утраты давила меня, такого ощущения пустоты и безнадежности я еще не знал в своей жизни. Когда Одри сообщила мне свою новость, она все-таки была рядом, она утешала, успокаивала меня, расставание причинило мне боль, как всегда причиняет всякое расставание, и все же, несмотря на все отчаяние предстоящего одиночества, я обнаружил, что в глубине души у меня было ощущение конца счастья, а не начала страданий. Настоящее горе, о котором мы никогда не можем узнать, пока сами не испытаем его, в котором нет красивого драматизма, ибо в нем нет ни активных действий, ни упоения своим страданием, пришло ко мне через день или два после того, как мы простились. Я сидел в своей комнате и читал, заходящее солнце золотило вьющиеся растения в другом конце двора, и тут я неожиданно понял, что я одинок и мне уже некуда скрыться от своего одиночества. Я жаждал — не любви, нет, — я жаждал быть с Одри. Мы больше никогда не будем с ней вместе. Я должен перестать думать о ней, уничтожить в себе самую память о ней. И когда я ощутил эту холодную пустоту, я понял, что нет на свете страдания, равного этому, его нельзя облегчить, окунувшись в него, его предстояло долго и мучительно изживать в себе.