— Все это только слова, — сказал. Хант, — у вас нет монополии на истину.

— В некотором роде, я думаю, есть.

Хант улыбнулся, несколько раздраженный.

— Господи боже мой, ты так же самонадеян, как и другие. Откуда у вас такая монополия?

Я ответил быстро, этот вопрос был у меня тщательно продуман:

— Мы ставим опыты, получаем результаты и делаем предположение, что должна существовать такая штука, как атомы. Тогда мы идем дальше: если наше предположение об атомах правильно, то какие-то опыты должны дать определенные результаты. Мы ставим новые опыты, и результат подтверждает наши выводы.

Хант помолчал.

— Ваши атомы — это только догадка, которая подтверждается. Это не истина.

— Раз догадка подтверждается, значит, это истина.

Он нетерпеливо потер щеку.

— Мы сейчас просто жонглируем словами. Что в этом толку? Но я не вижу, почему нужно превращать науку в какую-то страсть.

— Предложи что-нибудь получше, — улыбнулся я.

— Я должен сначала сам во всем разобраться, — сказал он. — Но у тебя, Артур, есть воображение, ты даже чуток к людям, когда этому не мешает твоя наука, как же ты можешь посвятить свою душу и тело чему-то столь абсурдно нереальному?

— Нереальному! По-твоему, звезды и атомы нереальны? Как ты не можешь понять, — говорил я, — что для меня атомы в кристалле более реальны, чем газовый свет, мерцающий над этим прилавком, или вон та улыбающаяся женщина возле фонарного столба, или все эти запахи и шумы жизни? Как ты не можешь понять, что атомы в кристалле для меня более реальны, чем что бы то ни было другое?

Хант вернулся к этому спору при несколько странных обстоятельствах.

Мы втроем были на танцах в колледже, а после этого Шерифф уговорил двух девушек отправиться с нами на квартиру к Ханту и устроить там ночное чаепитие. Мы все немного смущались, а Хант в качестве хозяина чувствовал себя еще более неловко, чем обычно. Я наблюдал за тем, как Шерифф, со своей обычной улыбкой, словно посмеиваясь над самим собой, тихо беседует с девушкой, сидевшей рядом с ним на диване. Ее звали Мона; кажется, имя ее я узнал много позже. Хант в начале вечера танцевал с ней, похоже было, что она ему нравится, но потом ею прочно овладел Шерифф. Я видел, как Хант зашел в буфет, где они уединились, постоял минуту перед ними, а потом вышел и стал танцевать с какой-то первой попавшейся девицей. У Моны была нежная кожа, и она смотрела на Шериффа большими внимательными глазами. Тем не менее я не мог понять, как она могла понравиться кому-либо из двух моих друзей.

Мы втроем немало говорили между собой о проблемах пола. Мы были людьми своего поколения, и эти вопросы казались нам очень простыми, временами слишком простыми даже для нас. Мы предполагали, что у нас будут женщины, и немало женщин, что все это будет очень приятно и в порядке вещей и, надоев друг другу, мы будем расставаться без слез и без обид. Эти отношения будут строиться исключительно на чувственной основе (это была наша формула) для обеих сторон, и наши женщины будут пользоваться такой же свободой и таким же правом смены партнеров, как и мы.

В отношении настоящего мы все трое были благоразумно сдержанны. Иногда Шерифф отпускал туманные намеки. Они весьма возбуждали мое любопытство. В двадцать лет меня больше интересовали факты, чем люди; для меня было гораздо важнее знать, действительно ли у Шериффа были связи с женщинами, чем что представляет собой сам Шерифф. Поэтому я пытался сопоставить его внезапные исчезновения, таинственные намеки и те случаи, когда я встречал его с женщинами. Так же разжигал мое любопытство и Хант, если вечером он не присоединялся к нам, никак не объясняя своего отсутствия.

Сейчас, наблюдая, как Шерифф очаровывает Мону, а Хант робко подает ей чай, я гадал, чем она их пленила. Мои раздумья прервала вторая девушка.

— Знаете, — сказала она, — а ведь все были бы шокированы, если бы узнали, что мы встречаем рассвет в комнате у мужчин.

Я посмотрел в окно и в просвете между домами увидел, что небо посветлело и приобрело холодно-желтую окраску; я улыбнулся Одри, которую мне полагалось занимать, пока мои друзья состязаются около ее подруги. Ей только исполнилось девятнадцать, и в том, как она двигалась и откидывала назад свои рыжие волосы, чувствовалась небрежная юная неловкость. В ее манере говорить проявлялась самоуверенность и жизнерадостность.

— Если бы они видели это собственными глазами, они не были бы шокированы, — сказал я. — Вот взгляните!

Действительно, утро было холодное, и все мы, даже Шерифф и Мона, сидели друг от друга на вполне приличном расстоянии.

— Ну, это же другое дело, — сказала Одри.

— Другое дело! И это все, что вы можете сказать, — смеясь, повернулся к ней Шерифф. — Вы боитесь признаться, что вы взволнованы! Чем же вы лучше тех, кого вы хотите шокировать! Мы должны быть взволнованы всем, что мы делаем, — он хихикнул, — и посмеиваться над собой из-за того, что нас это возбуждает.

— А вы возбуждаетесь? — спросила, улыбаясь, Мона.

Я все больше удивлялся, что она может нравиться им.

— Конечно, — ответил он.

— И что же вас возбуждает больше всего? — спросила Мона.

Хант вступил в разговор:

— Этих двух молодых людей больше всего на свете возбуждает наука.

Мона спросила у Шериффа:

— Неужели правда?

Хант запнулся, а потом сказал:

— Они вам не поверят, если вы им скажете, что человеческая личность должна быть на первом месте.

Шерифф быстро вмешался:

— Пожалуй, для четырех часов утра этот разговор неуместен и может ввести в заблуждение. Когда мы говорим, что наука должна быть на первом месте, это отнюдь не значит, что мы ничем другим, помимо науки, не хотим заниматься. Просто мы убеждены, что наука представляет собой самое увлекательное дело, на которое стоит потратить жизнь. — Он обернулся к Моне. — Давайте продолжим наш разговор, — сказал он ей, и она улыбнулась.

Одри спросила меня:

— Вы согласны с тем, что он говорит?

— Да, — сказал я, — пожалуй, да.

— Звучит это довольно необычно, — она поджала губы, — но… но, мне кажется, я могу это понять.

Я проводил ее до дома, а Шерифф отправился провожать Мону, после чего я вернулся к Ханту, и мы с ним еще прошлись до Хайбери. Был холодный ветреный рассвет, полоски облаков перечеркивали оранжевое на востоке небо. Некоторое время мы шли молча.

— Мне стыдно за себя, — сказал он наконец. — Ребяческая ревность, — добавил он. Он был бледен. — Я пытался опорочить Шериффа в глазах Моны, нападая на вашу науку. Господи! Какое ребячество! Как это несерьезно! — вырвалось у него.

— Может быть, она не заметила, — предположил я.

— Тогда она слишком глупа, чтобы иметь право на существование, — ответил он.

Мы шли дальше, я больше не пытался утешить его. Ветер бил нам в лицо и освежал глаза, горевшие после бессонной ночи. Утренняя звезда уже меркла. Я вспомнил, как в детстве я каждую ночь вставал, чтобы посмотреть, как она сверкает. Я и сейчас глядел на нее с теплым чувством.

— В конце концов, — неожиданно сказал Хант, — я знаю, почему я так вел себя. Так некрасиво.

Грузовик прогрохотал мимо нас, направляясь к городу.

— Я знаю, почему я так говорил, — пробормотал он. — Я знаю, как я ревновал к Шериффу. Я знаю, почему я ревновал к Шериффу, — добавил он, и голос его зазвучал громче. Теперь он обращался ко мне, а не беседовал сам с собой. — Пожалуй, это все, на что мы можем рассчитывать. Вероятно, это именно то, что нам следует делать.

— Что именно? — спросил я озадаченный.

— Слушай, Артур. Я наконец начинаю разбираться во всем этом. Ты думаешь, Шерифф знает, зачем он увел от меня эту девушку? Ему, конечно, наплевать на нее. Ты думаешь, он знает, зачем он это сделал?

— Думаю, что нет, — ответил я.

— Так вот, мы должны в этом разобраться, — сказал он. — Мы должны отдавать себе отчет в том, что мы делаем, даже если мы не можем контролировать свои поступки. Если мы с Шериффом можем поступать так по отношению друг к другу — он уводить мою женщину, а я глумиться над ним, как уличный мальчишка, — то ведь тогда общество не сможет существовать, понимаешь меня? Мы с Шериффом друзья. И мы начинаем придумывать всевозможные благородные объяснения для собственных поступков и низменные, подлые — для действий противника. Шерифф сейчас занят именно этим. Я остановился только потому, что вовремя поймал себя на этом. Мы должны вовремя сдерживать себя. Мы должны осознавать подлинные причины поступков, которые мы совершаем. Причины, заставляющие нас сказать так, а не иначе.