— Вы переедете в Лондон и оживите все — и институты и все, что угодно, — сказал я.

Поезд тронулся, и он еще долго энергично и бестолково махал рукой.

Теперь положение дел прояснилось. Я мог, конечно, полагаться на Константина; Десмонд и Фейн всегда будут в противоположных лагерях, вероятно, Десмонд будет на моей стороне, хотя он был слишком скользкий, чтобы на него можно было положиться. Но я думал, что если Десмонд найдет какой-нибудь другой более выгодный для него вариант, то Фейн будет за нас. Во всяком случае, он не будет в столь резкой оппозиции, а это уже даст реальный выигрыш. Ведь открытый враг может легко сбить с толку большинство неустойчивых друзей.

В итоге получалось два голоса против двух. Все будет зависеть от Остина, и я устроил так, чтобы меня пригласили к нему на обед. Сколько времени прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз, вспоминал я, шагая по улице в Кенсингтоне. Сколько прошло с тех пор, как я встретил здесь Одри! Восемь лет! Память об этих днях была жива во мне, но не волновала меня. Не взволновался я даже тогда, когда за обедом леди Остин сказала:

— Вы знаете, что Одри Теннант вышла замуж два или три года назад? Вы ведь были дружны с ней в колледже, доктор Майлз?

— Да, я хорошо знал ее, — ответил я.

Потом я добавил:

— Ее муж тоже мой друг. Он был моим однокурсником.

— Да что вы? — спросила леди Остин. — Я всегда считала Одри очаровательной девушкой.

— Она весьма очаровательна, — сказал я, — и умница.

— Мы довольно давно уже ее не видели. Вероятно, вы тоже?

— С год или что-то в этом роде.

Нет. С того дня, как мы встретились и она просила меня развеять ее скуку, а я не рискнул. А может быть, с того, когда она сообщила мне, что выходит замуж, и из жалости в последний раз легла со мной в постель. Нет. Воспоминания больше не ранят меня, они не выходят за те рамки, которыми я их ограничил.

— Меня ужасно интересует, когда же мы наконец будем праздновать вашу свадьбу, доктор Майлз, — сказала леди Остин.

Она всегда ко мне хорошо относилась, даже в те времена, когда у меня порой хватало глупости объяснять пожилым дамам вопросы послевоенной политики и проблемы литературы после эпохи короля Эдуарда. Встретив ее теперь после многих лет, я обнаружил, что охотно слушаю леди Остин и что она мне симпатична. Я вспомнил, как давным-давно мы с Одри говорили о ней, вспомнил наш юношеский решительный и крутой приговор. Я уже не мог смеяться с былым жаром, в котором смешивались жестокость и негодование по поводу того, что мир развивается не по законам логики: снобизм и сознание своего низкого происхождения — все это переполняло нас с Одри, когда мы смеялись над рассказом о визитных карточках в Австралии. Теперь я спустился с высот осуждения и обнаружил, что леди Остин мне приятна.

— Мою свадьбу! — сказал я. — Не так скоро, я думаю.

— У нынешних молодых людей не хватает времени на то, чтобы работать и жениться, — загоготал Остин. — В годы моей молодости мы успевали и то, и другое.

— Но у доктора Майлза еще много времени впереди, — заметила леди Остин. Ей это, видимо, нравилось во мне.

— Да, мы позаботимся о том, чтобы пристроить его, — весело сказал Остин. Он разрезал яблоко. Глядя, как в лезвии его ножа отражается свет настольной лампы, я вспомнил, что в их доме очень строго соблюдают диету. — Скоро он будет устроен. Хотя я должен сказать, Майлз, — он жевал свое яблоко с гладстоновской обстоятельностью и верой двадцатого века в витамины, — что ваше поколение ужасно хилое. У них нет станового хребта, нет крови, они ни во что не верят и ничего не хотят делать.

— А если они не такие, — провозгласил он, — то это дикие длинноволосые молодые люди. Вроде Константина. Он очень умен, в нем есть искренность, которую невольно ощущаешь, но он не знает, где нужно остановиться. И у него слишком длинные волосы, чтобы рассуждать разумно. Он никогда не поймет, что нельзя все сделать сразу.

— Мне кажется, что вы хотите поговорить о делах с доктором Майлзом? — спросила леди Остин, поднимаясь и сияя от сознания своего такта.

— Да, небольшой разговор по поводу моего комитета. Всего на несколько минут, — сказал Остин.

Как только его жена вышла, он заговорил в полный голос.

— Почему Константин требует группы и только группы? — спросил он и помолчал.

— Потому что именно таким путем большевики стараются организовать свою науку, — ответил он сам на свой вопрос. — Все это длинноволосая чепуха. Это помешает ему в его работе, если он не будет осторожнее.

— А вы считаете, — спросил я, — что эту сторону в нем следует принимать всерьез? Хотя бы в комитете? Вам не кажется, что он гораздо более покладист, чем его теории?

— Сам по себе он довольно милый человек.

— Почему бы нам не пойти дальше в наших рассуждениях? Например, в отношении института. Теоретически Константин предпочел бы изолированный институт где-нибудь около Бирмингема, организованный по принципу крупных групп. Но на практике он будет совершенно удовлетворен, если институт создадут как отделение университета. Вам так не кажется? По тому, как вы обращались с ним в последний раз, я подумал, что вы это поняли. Если дойдет до дела, он будет голосовать за институт, приданный любому подходящему университету. Конечно, при условии, что вы гарантируете ему, что это будет под боком у человека широких научных взглядов. Вы не будете убеждать Константина, что таким ученым мог бы быть Фейн.

Остин с трудом кивнул.

— Если вы организуете институт там, где работает Фейн, Константин будет настаивать на автономии. Но есть несколько университетов, которые он одобрит, и прежде всего — ваш колледж, являющийся в действительности сам по себе университетом. Я уверен, что он одобрит. Любой бы одобрил.

— Ага, — сказал Остин.

Я сделал глоток портвейна.

— Профессор, — спросил я, — вы собираетесь создавать институт или нет? Или вы позволите всем остальным похоронить эту идею?

Остин закашлялся.

— После дискуссии на последнем заседании я только и думаю об этом, — провозгласил он. — Я продумал весь вопрос целиком совершенно беспристрастно и постарался увязать план его с развитием науки в целом. Если бы существовала серьезная опасность, что подобные обособленные институты распространятся по всей стране, вроде заправочных колонок, — я считал бы своим долгом не создавать прецедента. Но, как мы только что говорили, такой опасности нет. Эти нововведения совсем не являются такими уж нововведениями, и они прекрасно войдут в структуру университета. Меня это устраивает — и потому я решительно высказываюсь в пользу создания этого института.

— В таком случае, — сказал я, — институт будет создан.

Остин улыбнулся.

— Я сделаю все, от меня зависящее. Будет, конечно, оппозиция. Некоторые члены подобных комитетов не умеют смотреть далеко вперед. Но, — он оглушительно расхохотался, — я был бы несколько удивлен, если бы нам не удалось отстоять этот институт.

— Что же касается более мелких принципиальных вопросов, — продолжал он, — кому будет придан этот институт и тому подобное, то их нужно тщательно обсудить. Было бы ошибкой недооценивать их. Стимул, который получит институт от своего окружения, так или иначе определит его будущее.

— А вы не думали о том, чтобы взять ответственность на себя? Придать институт Королевскому колледжу, с вами в качестве общего руководителя. Мы дали бы отступного биологам, сделав вашим заместителем одного из их профессоров — для вида! Поскольку это будет биофизический институт, нам не удастся избежать этого. Я, естественно, не очень разбираюсь в этих вопросах, — сказал я, — но мне кажется, что это было бы идеальное решение вопроса. Оно спасет институт с самого начала. Правда, может быть неблагородно претендовать на ваше время…

— Обязанностей у меня много, — сказал Остин, откидываясь в кресле, — но я все еще придерживаюсь своего убеждения, что если долг подсказывает человеку, что он должен взять на себя еще одну ответственность, время всегда можно найти. Как бы вам это ни было неприятно, вы каждый день можете сделать еще какую-то работу сверх обычной. Если бы я был убежден, что должен взять на себя общее руководство институтом, я не мог бы отговорить себя только из-за того, что я уже и так очень занят.