— Когда это было?

— Перед финской. Поначалу робел перед комиссаром, потом освоился. Простым оказался, обходительным. Обычно не приказывал, вроде просьбы у него выходило. В дивизии его уважали.

— А что потом?

— Повезли нас на запад, в Старой Руссе остановились. Слышим, война с белофиннами кончилась. Нас тогда в Минск, разместили в Красном урочище. Там теперь автозавод. Перед войной в Гродно перевели…

На время оставим Петра Перфильевича, познакомимся с Василием Михайловичем Бочаровым. Минчанин он с недавних пор. Встретились мы в музее. На вопрос; знал ли он Толкачева, воскликнул:

— А как же! Видите ли, я журналист. В дивизии издавалась газета, я занимал должность инструктора-литератора. За неделю до войны редактор уехал в отпуск, а я остался за него. По долгу службы мне и приходилось встречаться с Толкачевым. Помню, пошел к нему с передовицей, называлась она, кажется, «Политическое обеспечение летней боевой учебы». Прочел вдумчиво, вообще читать он умел, сразу схватывал суть, даже мелкие шероховатости замечал. Редакторский у него был глаз.

В Гродно мы только что переехали, квартиры подыскали. Моя жена собралась ко мне, а надо было получить от комиссара разрешение. Я и бумагу подготовил, чтоб Николай Иванович ее подписал. Он прочел ее и сказал, что не советует торопиться, но бумагу все же подписал. И только мы успели вывезти из Минска жен, как все началось. К Николаю Ивановичу тоже приехала жена. Намытарились они сильно, наши жены.

Штаб дивизии находился в Гродно. 21 июня полки выехали в летний лагерь Солый, там и застала нас война.

Какие еще встречи были с Николаем Ивановичем? Много их было, не вспомнишь сколько. Но одно отложилось отчетливо: держался Николай Иванович в трудные минуты стойко. И тревожно было, и безвыходно порой, а он сохранял спокойствие, внешне по крайней мере. Не суетился, как другие. Последний приказ я получил от него перед переправой через реку Щары. Немец переправы разбомбил, дивизию нашу потрепал основательно. Вызвал меня Николай Иванович и приказал все типографское хозяйство утопить в реке. Видя мою растерянность, сказал: «Ничего, мера вынужденная. Думаю, когда поправятся обстоятельства, обзаведемся новой типографией».

…А теперь снова послушаем Петра Перфильевича Чайку:

— К Николаю Ивановичу жена приехала. А тут война. Отвез я ее на вокзал, чтобы ехала обратно в Минск. Сами отступали. Добрались до речки Щары, возле Новогрудка. Ночью переправу построили, утром немцы ее разбомбили. Вплавь переправлялись. «Эмку» мою на лошадях перетянули, прямо по дну. Почистил я ее после этого, подсушил малость — и опять в дорогу. Отступление кругом — и пехотинцы, и машины, и лошади. Все смешалось. А над головами постоянно «юнкерсы» висели, нашего ни одного самолета не видели. Остановились мы у придорожных кустов, немец из миномета начал бить. Николай Иванович и говорит: «Ты потихонечку езжай, а я тут порядок наведу». Отъехал я немного, остановился, поглядел, что с Николаем Ивановичем. В это время рядом мина разорвалась. Меня в руку и ногу ранило. Подошел Николай Иванович, пожурил — как же я так неосторожно поступил? Перевязал. Моя машина лучше сохранилась, и бензину в ней было больше, чем в машине командира дивизии Бандовского. Вот они все — и командир, и комиссар, еще кто-то там из дивизионного начальства — пересели в мою, за руль сел шофер Бандовского. Меня на санитарную подводу определили.

…Ворошу записи этих рассказов о комиссаре и задаю себе вопрос: какова все же мера и глубина человеческой памяти? Ведь что получается? Иногда в сознание врезается какая-нибудь яркая, но незначительная деталь, а очень важное событие забывается, вернее, не оно само, а подробности… Все однополчане Николая Ивановича знали, что была лихая атака на Гродно, когда было приказано выбить оттуда немцев. Пошли два полка, и те не в полном составе. На каждую пушку в последнюю предвоенную субботу было всего по пяти снарядов, а на время атаки остались самые крохи. Значит, и артиллерия не могла помочь пехоте. А она, матушка, винтовки наперевес, раскатистое «ура» на подмогу — и на фашистов! А что оставалось делать? И комдив Бандовский, и комиссар Толкачев были вместе с атакующими. Кто бы подробно рассказал об этом? Не осталось, по сути, живых очевидцев. Бочаров и Чайка в той атаке не участвовали.

Была еще стычка на реке Свислочь, когда командир и комиссар, собрав остатки дивизии, устроили фашистам засаду и такого наделали шороху, что немцы не скоро пришли в себя. А опомнившись, запросили на подмогу авиацию и танки. Кто во всем объеме восстановит этот эпизод?

Эпизод… В те дни сколько их было? Тяжко приходилось нашим воинам. Фашисты успели расстроить управление войсками, рассечь многие дивизии и полки на разрозненные отряды. И если один эпизод яростного сопротивления мало еще что значил, то в общей сумме это было очень чувствительное и героическое сопротивление, которого фашистские стратеги не ожидали. Кровавые эпизодические бои вспыхивали то тут, то там, они обескровливали противника, крушили его планы, давали нашим время, чтобы подбросить с востока свежие силы. И потому с великой признательностью вспоминаем мы о комиссаре и его боевых товарищах, о всех героях июня сорок первого года — они сделали все возможное, что от них зависело, и даже больше возможного. Ибо многие неудачи порождены не ими. Тут сработали причины более широкого и крупного масштаба. Может, стоило бы увековечить подвиг солдат июня сорок первого года? Как увековечили героев Бреста?

Николая Ивановича ранило возле укрепрайона, это, если говорить проще, на старой границе. Пулеметная очередь поразила обе ноги. Бойцы вынесли его с поля боя, и очнулся комиссар в госпитале в Минске с здании старой больницы. Минск был уже оккупирован немцами. В госпитале лежали советские бойцы и командиры, лечили их советские врачи, ухаживали советские сестры, а власть принадлежала фашистам. Такая вот создалась ситуация.

Николаю Ивановичу повезло. Его обнаружила Анна Ананьева (Еремина). Она работала в политотделе дивизии, потому была знакома с Толкачевым. Муж ее командовал батальоном связи.

Немцы готовились вывезти раненых из города. «Вывезти», пожалуй, не то слово — тяжелораненых они просто приканчивали, а ходячих рассовывали по концлагерям. Николай Иванович был в числе тяжелораненых. Так вот Ананьева на себе ночью уволокла его на заранее приготовленную квартиру. Самоотверженность этой женщины станет особенно значительной, если поиметь в виду, что была она на последней неделе беременности. Роды у нее начались через несколько часов после того, как она спасла комиссара…

Петр Чайка добрался до Дзержинска, попал в больницу. В ране на руке завелись черви, нога посинела — еще немного и началась бы гангрена. Так и остался в оккупации. В местечке Дядино поступил на молокозавод, познакомился там с девушкой. Поженились и прожили вместе большую жизнь. Старшему сыну уже за тридцать. Чайка перебрался потом в Минск, к сестре жены — Елене. Жила она в поселке Грушевка, от того поселка недалеко располагался вагоноремонтный завод имени Мясникова. Повстречался Петру однажды сослуживец, тоже осевший в Минске, и по секрету сообщил, что видел бригадного комиссара. «Где?» — «На заводе Мясникова, в столовой истопником и сторожем работает». Было это осенью.

Петр Перфильевич рассказывает:

— Я туда. Худой, обросший. С палочкой ходит. Узнал меня, обрадовался, но предупредил: теперь он Николай Иванович Бодров. Такой ему паспорт сделали. Я его, конечно, привел на квартиру к Елене, в Грушевку. Поговорили. Особо-то он мне ничего не рассказывал. Я ему посоветовал уйти в лес. Он ответил: «В лес, Петро, уйти никогда не поздно, я пока здесь нужен. Ты на машине работаешь?» — «На машине». — «Держи ее всегда на ходу и в запасе бензин. Возможно, потребуется». У меня в сарайке была бочка закопана, я ее потихоньку бензином наполнял. Только воспользоваться машиной ему не пришлось…

Николай Иванович болел долго. Почувствовав себя немного получше, стал искать связи. Он был уверен, что в Минске есть подполье. И он нашел, что искал. В начале октября его привели на конспиративную квартиру. С того момента он деятельно включился в опасную работу. Ему достали паспорт на имя Н. И. Бодрова, устроили истопником и сторожем в столовую, где его и нашел Петр Чайка. Толкачеву поручили выпуск листовок и газеты, а в начале 1942 года его утвердили начальником отдела агитации и пропаганды подполья. В листовках печатались сводки Информбюро. Первая партийная газета, которая стала выходить в Минске в то время, называлась «Вестник Родины». Ее-то и редактировал Николай Иванович Толкачев. Печаталась типографским способом, выходила раз в неделю. На крохотном листочке писчей бумаги. Но он таил в себе огромную взрывчатую силу. В нем отражалась правда о положении на фронтах, правда о «новом порядке».