— А я подарок привез тебе, Егоровна. Помнишь, фотограф был?

— Карточку прислал? — Марфа Егоровна начала вытирать о фартук руки. — Дай-ка гляну.

— Бери выше, Егоровна! — засмеялся Сергей и нарочито медленно достал из кармана свернутые трубкой газеты. — Пропечатали тебя, Егоровна, теперь весь район нашу повариху знает.

Марфа Егоровна осторожно взяла газету, глянула на свой портрет, напечатанный на первой странице, и часто заморгала, зашмыгала носом. Она бы тут же и заревела, да Антон помешал. Он с шиком подкатил к табору, осадил комбайн и с видом человека, знающего себе цену, направился к Марфе Егоровне и Сергею. Но в последний момент озорство взяло верх. Подкинув ладонь к козырьку фуражки, он отрапортовал:

— Разрешите доложить. Комбайнер Антон Кондратьевич Бурин закончил работу на вверенном участке. Санька и Андрюха добивают последнюю загонку. Техника и личный состав находятся в удовлетворительном состоянии, происшествий нет!

— Вольно, — сказал ему Сергей.

Тут только Антон обратил внимание на растерянный и необычный вид поварихи.

— Ты чего, баба Марфа, жмуришься? — спросил он. Марфа Егоровна протянула ему газету. Антон протяжно свистнул, обнял повариху и закружил ее.

— Причитается с тебя, баба Марфа! — кричал он.

— Будет тебе, шалопутный!

— Нет, все равно причитается! — упрямился Антон.

Они препирались до тех пор, пока не собралось на табор почти все звено. Не было Журавлева и Виктора — они все еще возились у трактора.

Когда Антон, потребовав внимания, объявил о неожиданном прославлении поварихи, поднялся радостный гвалт. Удивил всех Сашка. Незаметно исчезнув, он вскоре вернулся и вручил поварихе букет ромашек. Старуха была сильно растрогана, но все же не утерпела кольнуть Антона:

— Вот хорошие-то парни как делают.

— У меня и другая новость, — сообщил Сергей. — Из района передали, что по итогам пятидневки лучший результат на вспашке зяби у Федора Коровина и Павла Ившина. С чем и поздравляю.

Федор и ухом не повел, зато Пашка покраснел от избытка радости.

— Ничего работнули, — сказал он. — Утерли нос некоторым комбайнерам.

— Все бы так утирали! — заволновался Андрюшка. — Тут не знаешь, с какой стороны подползать к поваленной пшенице, а вам что, газуй да газуй. Хоть с закрытыми глазами.

— Ничего, — успокоил его Сергей. — И у вас есть возможность отличиться на подборке. Завтра начнем обмолот в логу. Отменная там пшеница.

— Вот и конец весеннему спору, — задумчиво, как бы сам себе сказал Федор.

В это время из леса послышался невнятный, но тревожный крик. Минуту спустя на чистой прогалине показался Виктор. Размахивая руками, он бежал к табору.

— Гори-и-ит! — захлебывался в крике Виктор. — По-жа-ар! Хлеб в логу пластает!

Подбежал. Глаза навыкате, ошалевшие.

— Тушить надо! Не успеть дяде Ване, все займется! Да не успеть же ему! Чего стоите!

Первым от испуга и неожиданности очнулся Федор.

— А ну, живо! — скомандовал он. — Пашка, дуй к трактору, гони в лог. — Пашка кинулся бежать. — Куда?! На мотоцикле! Топор у нас где? Где топор, спрашиваю? Живо!

— Топор-то зачем? — не понял Антон.

— Ветки рубить, огонь забивать… Живо, пошли!

Ребят с табора как ветром сдуло. Федор повел их кратчайшим путем до лога — через высохшую кочковатую болотину.

— Я-то чего стою? — опомнилась Марфа Егоровна. — Подсоблять надо! — схватив пустое ведро, она побежала за ребятами…

Дико озираясь, на табор пришел Козелков.

— Я не хотел! — кричал он осипшим голосом. — Я нечаянно!

Здесь его, лежащего у вагончика, обнаружил Кузин, завернувший к Журавлеву во время объезда бригад.

— А ты чего тут? — удивленно спросил он Григория.

Тот молчал и размазывал по лицу грязные слезы.

— Чего слюни распустил? Народ где?

— На пожаре они…

— Какой еще пожар?

Крутнувшись на месте, Захар Петрович заметил дым, встающий над лесом. Похолодев от ужаса, он рывком, как щенка, приподняв Григория с земли, затряс.

— Что горит? Где?

— Хлеб… Там, в логу. Я не хотел! Я нечаянно!

— Что — нечаянно? — рявкнул Кузин. — Ты пожар устроил?

— Вы же сами, — залепетал Козелков. — Вы же говорили, чтоб градом лог выбило… Журавлев покоя не даст… Я решил… Нет! Я муравьев дразнил… Я соображаю. Загорелось по халатности. С Журавлева можно спросить… Меня никто не видел…

Оттолкнув Григория и уткнув лицо в ладони, Захар Петрович побежал в сторону пожара. «А почему темно? — колоколом гудело в голове. — Почему темно стало?»

…В горячке Журавлев начал пахать близко к огню, вырвавшемуся из сосновой посадки. Сильное пламя без задержки одолело черный, плужный след и пошло дальше, завиваясь спиралями и выстреливая жгуты горящей пшеницы. Отступив в глубь поля, Иван Михайлович стал прокладывать новое заграждение.

О чем он думал в эти минуты? О том, скоро ли Виктор приведет подмогу? О том, что гибнет хлеб, взращенный его руками? О том, успеет он или не успеет пройти хотя бы два следа?..

Когда поспела подмога, старенький трактор, пропитанный соляркой, уже горел, но все еще ходко бежал по полю, и гудящее пламя, наткнувшись на пахоту, нехотя оседало и гасло…

Завтра я уезжаю. Еще раз перечитываю свои записи. Так ли я понял все, что здесь произошло?

Напоследок осталось у меня одно несделанное — сходить в Заячий лог, на Иваново поле. Кузин назывался в провожатые, но мне надо побыть одному.

Ровная белопесчаная дорога сперва шла прямиком, через поле, потом обогнула Горькое озеро, пахнущее гнилью, потом опять прямо и прямо по затухающим кострищам березняков и осинников. Сбрасывая листву, лес как бы уменьшился в размерах: летом каждая рощица кажется огромной, теперь же с одного края ее хорошо просматривается другой край. Вот так и с журавлевской жизнью. Она проста и сложна. А происшествие в Заячьем логу — лишь случай, один из вероятных. Это могло произойти когда угодно и где угодно, и он, Журавлев, поступил бы только так и никак иначе.

Иваново поле уже вспахано. Черный покров его, напитанный осенними дождями, уныл и величав. Я обошел Заячий лог по закраине, увязая в хрусткой листве, добрел до той сосновой посадки, половина которой желта и мертва. Здесь развлекался Козелков и упустил огонь в сухую давно не кошенную траву. Теперь я почти вижу, как жарко горела податливая хвоя, как гонимый ветром и жадностью огонь прополз по траве и валежинам на поле и кинулся на выжаренный солнцем хлеб.

Метрах в сорока от края поля оставлен маленький невспаханный ромбик с выгоревшей дотла стерней. Тут журавлевские ребята поставили знак о пожаре. К обугленному на костре столбику болтами прикручен плужный лемех, окрашенный в цвет огня. Черной краской сделана надпись:

И все. Как мало нужно слов, чтобы подвести итог человеческой жизни и выразить ее суть.

Тут меня застал Захар Петрович Кузин. Или подумал, что я могу заблудиться, или не хотел надолго оставлять меня одного. Он подошел, остановился рядом, медленно снял фуражку.

Когда мы шли обратно, одолевая вязкую пахоту, Кузин глухо сказал — мне и себе:

— Вот так оно и получается… Козелкова уже к следователю вызывали. И мне повестка придет. Или сам пойду… Половина деревни ни со мной, ни с Гришкой не здоровается, плюются при встрече и обходят стороной, как заразных… Как жить? Ивана они мне не простят. Ни под каким видом.

Сверху упал на землю протяжный журавлиный крик. В разрыве между облаками на полдень медленно удалялся ровный птичий строй.

— Вон журавли летят, — сказал я.

— Вижу, — ответил Захар Петрович, но головы не поднял, смотрел в землю.