«Вот же зараза!» — думал он в волнении и нетерпении, которые наваливаются на него в канун большой работы. Уже завтра, едва комбайны обойдут пару кругов, выстригут просеки в большой рослой пшенице и расстелют пухлые валки, — уже завтра все пройдет, останется один азарт…

А вечером уезжала Наташа. Когда чемодан был уложен и поставлен у порога, Мария Павловна не удержалась, заревела.

— Ничего! — бодрился Иван Михайлович. — Не на край земли едет. Никому от учебы худа не было.

Он сам донес чемодан до остановки. Когда автобус укатил, Журавлев постоял в одиночестве и побрел домой. Попавшийся дорогой Сергей о чем-то заговорил с ним, но Иван Михайлович сумрачно отмахнулся…

Через два дня, когда колхозные комбайны пошли в ход, Журавлев бегал по полю, где работали Андрей, Сашка и Антон. То одного, то другого остановит, чуть ли не носом тычет в стерню.

— Кто так косит, елки зеленые! Куда мчишь? Ах, не заметил? Башкой крути на все стороны.

Оседлав мотоцикл, летел на пахоту.

— Почему плуг пляшет? Земля твердая, говоришь? Дай, попробую.

Лез в кабину, брался за рычаги, потом хитро щурил глаза и спрашивал:

— Видел? Вот тебе и елки зеленые!

Меж делом, по дороге в мастерскую, заскочил в контору, насел на Кузина.

— Давай горячий обед в поле!

Захар Петрович обещал продумать этот вопрос.

— Ага, продумаешь! До конца уборки! Ты сейчас давай!

— Сам организуй, — посоветовал Кузин.

— И организую! Человека давай.

— А где его взять? — Захар Петрович развел руками.

Человек нашелся. Марфа Егоровна, прослышав про Иванову нужду, сама назвалась в поварихи. Не мешкая, Иван Михайлович усадил старуху в коляску мотоцикла и помчал на склад за провизией и посудой. Доставил повариху на табор, еще раз сгонял в деревню, привез десятка четыре кирпичей и глины на раствор. К вечеру того же дня рядом с будкой была выстроена печка.

Покончив с этим делом, Журавлев опять ударился в обход своих владений, а когда вернулся, на плите булькало в чугунах душистое варево. Сама же повариха, поджидая едоков, сидела в тенечке и напевала, как по Дону гуляет казак молодой.

Журавлев тоже нырнул в тень, снял фуражку, стер рукавом пот с лица.

— Веселый ты человек, Егоровна, — сказал он.

— Я свое отплакала, — ответила Марфа. — Живу долго, вот и вышла нехватка в слезах… Что в поле-то деется?

— Да деется… Местами лег хлеб… Ничего, елки зеленые! Сейчас нам норму одолеть, а потом пойдет. — Журавлев глянул на часы. — Скоро ужинать прибегут, готовься, Егоровна.

— Сготовлюсь. Не на такую артель бывалочи варивала. Мне это дело не в тягость, ей-бо! Серчай, говорю, Захар, не серчай, а контору твою убирать не буду. Обозвал вредной старухой.

— За что? — голос у Журавлева серьезен, а глаза смеются.

— За просто так. Взял и облаял. Ей-бо!

— И ты стерпела?

— Как же!. Речи, грю, мои не по нутру? За избу сердишься? Возьму вот и расскажу всем про твой с Гришкой тайный совет. — Марфа Егоровна понизила голос и оглянулась по сторонам. — Как есть тайный! Гришка-то что? Не глянется Гришке на свинарнике свинячий дух нюхать, вот и ходит, должность просит. Не могу, грит, на простой работе находиться. А Захарка остерегается. Через тебя, грит, неприятности имею. Но все ж посулил к зиме бригадиром Гришку поставить. Ей-бо!

— Бригадиром? — изумился Журавлев. — Но это мы еще посмотрим!

— Знамо, посмотрим, — подтвердила Марфа Егоровна и приступила к исполнению своих непосредственных обязанностей. Раскинула под березами клеенку, поставила в центр тарелку с ворохом крупно нарезанного хлеба, разложила ложки по числу ожидаемых едоков. И как раз ко времени управилась. Из-за леса, приминая таловый молодняк, выскочил старенький ДТ-54 и замер в некотором отдалении. Из кабины выбрались Валерка и Пашка.

— Это что за новости? — протяжно спросил себя Журавлев.

Рывком поднявшись, он метнулся к трактору, и тут же Марфа Егоровна услышала его заполошный крик:

— Сила есть — ума не надо? Круши подряд! Сколь говорить вам, елки зеленые, чтоб одну дорогу к табору знали? Ну, благодетели! Ну, работнички!

— Прямиком быстрее, — оправдывается Валерка.

— Думать надо! — посоветовал Журавлев. Еще бы покричал, но тут подъехали Сашка и Антон.

— Что долго? — спросил их Журавлев.

— Да вот он все, — Сашка указал на друга. — Захватил половину полосы и не пускает. За выработкой парень гонится. А мы тихонько, зато не валки, а стрелки!

Последним к табору лихо подкатил Андрюшка, бойко слетел с комбайна.

— Уже рубают! — возмутился он. — Работать их нету, а к столу первыми лезут… Пропустите, граждане, пропустите на почетное место.

— Рожу умыл бы, — сказала ему Марфа Егоровна. — Срамота глядеть.

— Я на работе, — ответил Андрюшка и подвинул к себе объемистую миску с борщом. — Всякими умываниями можно уборку сорвать.

Поглядывает Журавлев на ребят, и все ему понятно, все приметно. Куражатся, храбрятся, а вон как набило их по бороздам, вон как подрагивают руки…

День кончается, а работа не кончена. Такой распорядок у страды — удлинять день и ужимать до предела ночь, откладывая на потом сон, личные и всякие прочие дела, не имеющие отношения к обмолоту, сдаче хлеба, пахоте.

Как и рассчитывал Журавлев, его комбайнеры через несколько дней одолели-таки норму, приноровились соразмерять скорость машины с густотой и высотой хлеба, с неровностями поля, чтобы комбайн не спотыкался и не клевал жаткой землю. Сперва Антон твердо вышел на норму, за ним поспели Андрей и Сашка. Трактористы журавлевского звена тоже не сидели сложа руки.

А солнце жарит и жарит. Белесое небо чисто, ветер дремотно-вял. Временами наскочит, опахнет зноем и опять свалится где-то в кустах, запутается в густой зелени берез…

Близко к обеду Марфа Егоровна надумала удивить ребят. Подобрала подол длинной юбки, подхватила корзину и ударилась по ближним колкам на поиски грибов. Через какой-то час выбрела на недавно выкошенную поляну и ахнула: по всей поляне разбежались толстоногие подосиновики. С одного места корзину нарезала, да еще пришлось фартук снять и в него уложить целый ворох грибов.

На обратной дороге, на подходе к табору, встретился ей Григорий Козелков. Бредет, загребая пыль, мотает пьяной головой.

— Эка страсть в жару водку хлестать! — сказала ему Марфа Егоровна и пошла себе дальше. Григорий был расположен к разговору и увязался за старухой.

— Для успокоения души, — бубнил он. — Поминки у меня сегодня… Тридцать лет прожил. А зачем? Нет, ты скажи мне, зачем?

— Небеса коптить, — ответила Марфа Егоровна.

— Может быть… Скончалась моя молодость тихо и незаметно, как набожная старушка.

— Ты старух не задевай! — обиделась Марфа Егоровна. — Они молодым во как нос утрут! Нету в тебе, Гришка, ни стыда, ни совести. Ей-бо! Чего намедни мать со слезами ходила, а? Чего, беспутная твоя башка, по лесам шастаешь? Чего потерял?

— Не знаю, — ответил Козелков.

— Ляжь вон под куст да проспись.

— Нет! — заартачился Григорий. — Пойду муравьев дразнить. Очень люблю… Они огня боятся, носятся как шальные, трухлявый дом спасают… Пропади все пропадом!

Козелков свернул в сторону от дороги и зверем полез по кустам, только треск пошел.

— Свихнулся, ей-бо! — решила Марфа Егоровна. Взглянув на солнце, она заторопилась: явятся парни на обед, а у нее ничего не готово.

Едва перебрала и очистила грибы, едва уместила на плите две сковородки и запалила в печке березовый сушняк, как приехал на табор Сергей.

— Здравствуй, кормилица! Не моришь мужиков голодом?

— По работе и кормежка, — засмеялась Марфа Егоровна. — Косить нынче кончаем. Уж расстараюсь ради такого дела. Погодишь, так и тебя накормлю.

— Погодить можно… Иван Михайлович где?

— В мастерскую бегал за какой-то железякой, а теперь, поди, у трактористов. Ремонт делают. Вон за тем осинничком, супротив лога.