Кыштым входил в Златоустовский сельский избирательный округ. Не помню, приезжал ли Николай Иванович на встречу с избирателями в наш городок, может, и приезжал, да нас не пригласили. Но то, что он много разъезжал по округу и выступал, — непререкаемый факт. Мне показали две фотографии, пожелтевшие от давности. Вот одна из них. Собрание избирателей проходило где-то на улице. Неказистый стол, на нем графин с водой и ваза с цветами. С сиренью, наверно. Встреча проходила в конце мая, самое цветение на Южном Урале черемухи и сирени.

Николай Иванович стоит в окружении женщин, в распахнутой шинели, без фуражки, улыбающийся. Девушка в клетчатом платье и белом берете подает ему букет цветов.

Тогда Николаю Ивановичу было тридцать девять лет, самая счастливая пора зрелости. Позади огонь гражданской войны, схватки на КВЖД с белокитайцами. Всякого повидал комиссар, лиха нахлебался пригоршнями и умел говорить от самого сердца.

В листовке не было указано, какую он занимал должность, где жил. Откуда он? Многое мы тогда не знали и знать не могли.

Вскоре события закрутились бурные, загрохотали военные грозы — Халхин-Гол, финская кампания, освободительный поход в западные области Украины и Белоруссии. А следом грянула Великая Отечественная война. Я больше ничего не слышал о бригадном комиссаре. Вспоминал иногда о нем — был вот такой человек, с которым связана моя карьера агитатора. А где он, что с ним, было неизвестно. И то сказать — война прошумела великая, жертв унесла бесчисленное множество. Видимо, среди них был и Николай Иванович Толкачев. Но я не мог заставить себя поверить в то, что комиссар исчез бесследно, не свершив того, что мог свершить.

Совсем недавно челябинский историк А. И. Александров показал мне материал о 35-й ордена Ленина Челябинской стрелковой дивизии. И вот оно — открытие для меня: комиссаром дивизии был Толкачев!

85-я Челябинская… А была еще и 86-я стрелковая дивизия имени Президиума Верховного Совета Татарской АССР. А уж эта дивизия была мне хорошо известна, поскольку свою армейскую службу я начинал в ней. Обе дивизии перед войной оказались в соседстве и, наверное, соприкасались флангами.

Когда я занялся сбором материала о Толкачеве, то обнаружил схожесть в судьбе этих дивизий. Эта схожесть и помогла мне яснее представить, в каких условиях пришлось действовать бригадному комиссару в дни войны.

Трудная судьба выпала на долю тех, первых, на долю дорогих и незабываемых моих сверстников, которые встретили врага на границе в первые же часы войны. Сегодня мы склоняем головы перед их мужеством и бесстрашием. То были парни восемнадцати-девятнадцати лет, цвет нашего народа! Они почти все легли на кровавых полях, жизнями своими предопределив будущую победу. Сегодня, когда я вглядываюсь в лица ветеранов, то редко встречаю среди них моих сверстников — либо ветераны старше их, либо моложе.

Мы мало о них говорим и пишем. Кто о них будет говорить? Среди их однополчан почти никого нет в живых. А матери и отцы, если они еще живы, их невесты и вдовы — что они могут сказать о их последних минутах? От них и могил-то не осталось. Их кости высушило солнце, разрушили дожди и холода, развеял ветер. И теперь на тех местах колышется по осени золотая нива или шелестит разнотравье. Но ведь они были! Они первыми заслонили Родину от нашествия. Среди них и мои друзья-однополчане, среди них — наши земляки из 85-й дивизии, где комиссаром был Николай Иванович Толкачев.

Как же ты прожил эти трагические дни, дорогой комиссар? Какая тебе выпала доля? Как ты, наш депутат, выполнил свой гражданский и военный долг коммуниста? Я теперь знаю — ты сложил свою голову в Минске, и там еще живы люди, которые тебя помнят.

Велика и беспокойна наша память! Она вездесуща. И хорошо то, что мы умеем организовать ее в нужном духе и направлении. Таким вот великолепным хранилищем памяти и стал минский музей Великой Отечественной войны. Я окунулся в настороженно-благоговейную тишину его многочисленных просторных залов. И снова повеяло на меня дыханием тех трагических дней…

31-я танковая дивизия сражалась в районе Белостока. 6-й механизированный корпус первый удар фашистов принял там же. И мои друзья-пехотинцы сражались бок о бок с ними. А это? С душевной болью замираю перед витриной, где хранится гимнастерка Алексея Наганова, найденная вместе с останками воина в руинах Тереспольской башни Брестской крепости. Именно такие носили тогда гимнастерки красноармейцы — с отложными воротничками, с накладными карманами на груди. У этой на левом рукаве шеврон сверхсрочника. А сколько таких гимнастерок истлело безвестно?

Фотография на всю стену: разрушенный Минск. Остовы зданий. Руины. Пустые глазницы окон. Ни одного уцелевшего дома. Представляю себе, как гулко отдавались в ночной тишине шаги немецких патрулей. Наверно, дико выглядел на закопченной стеке клочок белой бумаги, так называемого воззвания к жителям занятых областей. Забудьте на миг, что живете в конце семидесятых, что на улице вовсю светит солнце и радуется жизни большой прекрасный город. Перенеситесь в средневековый мрак оккупации, прочтите это «воззвание». Вот его лейтмотив:

После этого просто издевательски звучит утверждение о том, что «с гражданским населением германские войска не ведут войны».

А вот еще клочок бумаги. Слова нацарапаны карандашом:

Чем не средневековье? И кое-кто на западе хочет, чтобы мы, весь мир забыли об этом?!

Идешь от одного экспоната к другому. Одна за другой мимо проходят группы экскурсантов. В основном, молодежь. Слушают объяснение гида внимательно. Им все это кажется далеким-далеким и, возможно, нереальным. Да, для молодых это глубокая история. А вот и ветеран, он пережил эту историю. На лацкане пиджака разноцветье орденских планок. Хмурится, прячет глаза за седыми бровями. Ему прошлое жмет сердце, высекает слезы. И это предать забвенью?!

Останавливаюсь пораженный. Вижу портрет, знакомый мне с юношеских лет — Николай Иванович Толкачев! Конечно, он! Такой же, как на давней предвыборной листовке — в фуражке, с ромбом в петлице, задумчивый, даже, пожалуй, хмурый. Читаю:

Что же знают о Николае Ивановиче минчане?

В номер гостиницы «Минск», где я остановился, вошел рослый плечистый человек. Волосы русые, вьющиеся и ни одной сединки. Лицо с румянцем, улыбчивое такое, глаза голубоватые, внимательные. Моя ладонь утонула в его широченной ладони. С ним мальчик лет пяти. Подумал, что сын… Да нет, внук. А деду и сорока не дашь. Это Петр Перфильевич Чайка. Я посылал ему открытку, просил назначить встречу. Он же явился сам. Его моложавый вид сбил меня с толку, и я, извинившись, задал не очень обязательный вопрос:

— Простите, сколько вам лет?

— Я с восемнадцатого.

— Смотрите-ка!

— Так я ж не пью и не курю.

Петр Чайка — шофер Николая Ивановича Толкачева.

— Где же вы с ним познакомились?

— В Челябинске. Я ведь харьковский. Определили меня в батальон связи, морзянку изучал. Никакого моего желания не было. Шофер же я. Сплю и во сне машину вижу. Друзья посоветовали рапорт подать. Написал, подал по команде. Молчок. Написал второй. Рассерчало на меня начальство, в штаб потребовало и разнос учинило. Мол, мое дело — исправно служить там, где командир прикажет, а не там, где хочется. Я на своем стою. Тут еще один командир подошел, прислушался и спрашивает: «Эмку» умеете водить?» Я на полуторке ездил, но управление-то у них почти одинаковое. «Умею», — отвечаю. Зовет меня этот командир во двор, подводит к «эмке» и приказывает: «Садись, поехали». Сам — рядом со мной. Поехали, мост через Миасс миновали, на главную улицу выехали. Душа поет, с ветерком везу. Вернулись обратно в казармы, командир и говорит: «Хорошо ездишь. Будешь возить меня. Знаешь, кто я?» — «Так точно, товарищ бригадный комиссар?» — «Куришь?» — Нет, товарищ комиссар». — «Я тоже не курю». Дал мне денег и говорит: «Чтоб в машине всегда было печенье, хорошие конфеты и одеколон «Красная Москва».