— Нет, — продолжал я упорствовать. — Отрежьте ногу. Буду ходить на деревяшке.

— Ну смотри, дело твое, — сдался хирург и дал мне направление в больницу.

Находилась она в двухэтажном деревянном доме на территории рыбоконсервного комбината, за речкой Шайтанкой. Добираться до больницы было нелегко для меня, однако друзья-студенты категорически отказались помочь мне в этом, как и зимой при переходе в другую комнату.

— Что это ты выдумал — резать ногу? — заворчал Капитоша. — Молодой — и будешь без ноги. Где такое видано?

Но уговаривать меня уже было поздно, и я без помощи друзей переправился на перевозе через Шайтанку и лег в больницу четвертого июля. Я попал в трехместную палату на верхнем этаже. Пролежал несколько дней, а операцию мне все не делают.

— Не спеши, у тебя не болит, — каждый раз отвечал мне хирург при обходе.

Только одиннадцатого «тяпнули» мне ногу по колено, затянув ее жгутом и сделав уколы. Ампутировали по частям, начиная со ступни и проверяя кость. Я пролежал на операционном столе два с половиной часа, глядя на белую стену, где висел портрет Анри Барбюса, и чувствуя дребезжание кости под пилой хирурга.

Когда меня усадили на столе, культя оказалась такой легкой, словно отняли от меня несколько пудов. Хотели унести на носилках, но я попросил костыли и потихоньку дошел сам до палаты, поддерживаемый сзади сестрой.

— Ушел с двумя ногами, а пришел без одной ноги, — довольно бодро сказал я товарищам по палате, переступив порог.

Те переглянулись.

— Смотрите-ка. Веселый, как ни в чем не бывало.

Некоторое время я еще чувствовал себя сносно, лежа в постели, и даже взялся было за недочитанную книжку. Однако вскоре появилась такая боль в культе, что я стал метаться в жару, не взвидя белого света. Дежурная сестра не отходила от меня, то и дело поправляя подушечку под культей.

Двое суток я мучился в полубеспамятстве. На третий дали что-то выпить. Я опьянел. Дальше дело пошло на улучшение.

Пока я лежал в больнице, друзья-студенты все же навестили меня трижды, принося небольшие передачи, но ребят почему-то не пустили на верхний этаж повидаться со мной, и мы обменялись лишь записками.

Через десять дней после операции сняли шов с культи, а двадцать пятого июля выписали из больницы. Я позвонил в педтехникум, чтобы кто-нибудь из ребят помог мне добраться до интерната, — я был очень слаб после операции.

Пришел Капитоша Баринов и, увидев меня без ноги, испуганно ойкнул, а потом с горечью стал укорять меня:

— Что ты наделал! Что ты наделал!..

Всю дорогу он хмурился и нес ставший мне ненужным второй мой сапог так, словно это был непосильно тяжелый и неприятный груз. Я ковылял очень тихо, чтобы не потревожить больную культю, и часто останавливался перевести дух. Иногда я садился на какой-нибудь бугорок, и Капитоша бережно поддерживал меня при этом, твердя:

— Вот беда-то. Ну, зачем ты решился на операцию?

Но ни разу не спросил, было ли больно, когда оперировали. Я тоже был в подавленном настроении. А когда переехали на перевозе Шайтанку и начали подниматься на горку, я вдруг почувствовал полное бессилие и плюхнулся на траву. К счастью, культю не ушиб. Капитоша кинулся ко мне:

— Ушибся? Больно?..

Я отрицательно мотнул головой, тяжело дыша. Товарищ опустился рядом со мной и, уткнув лицо в голенище пустого сапога, горько заплакал. Я тоже не выдержал — зарыдал, лежа на боку. Долго пробыли мы тут, молча всхлипывая.

Все лето я соблюдал постельный режим.

Пришла осень — дождливая, слякотная, скользкая. Я очень редко выходил на воздух, больше отлеживался, предавшись чтению книг. Да и в столовую ходил в последнюю очередь — стыдно было показаться людям без ноги. А студентов нынче стало много — в техникум приняли большую группу зырян из Салехардской средней школы (видимо, прошлогодний опыт оказался положительным в смысле укрепления контингента студентов). Кроме «старичков» прибыло из районов немало новых на учебу. Ожил, загудел техникум.

Но особенно неудобно было мне перед директором и учителями — ни с кем из них я не посоветовался, идя на операцию. «Осудят, поди», — думалось мне. И конечно, не все из них одобряли мой поступок, хотя это касалось только меня самого.

— М-да, — грустно покачал головой директор, сразу же навестив меня после возвращения из поездки. — Надо было мне взять тебя в Москву. Зря ты лишился ноги…

— Поправлюсь и попробую ходить на деревяшке, — сказал я тоном оправдания.

— Теперь уж только на это надежда. Долечивайся, поправляйся.

Примерно то же говорили мне Алексей Евгеньевич, Николай Петрович и другие преподаватели.

Устин, Петя, Катя, да и остальные ребята, увидев меня без ноги, были поражены, как и Капитоша. Долго расспрашивали, как все это произошло, было ли больно. А потом, стараясь, видимо, рассеять мою грусть, начали наперебой рассказывать о невероятных «чудах», виденных ими в Москве. Я слушал их, разинув рот, и сожалел в душе, что не поехал с ними в Москву.

Началась учеба, но я пока не мог посещать занятия. На основном курсе, кроме нас, прошлогодних шести студентов, появился еще один — Леня Киселев, обрусевший ханты, симпатичный, с горбинкой на носу, развитый парень. О первокурсниках дирекция техникума старалась проявлять особую заботу — сколько лет потребовалось, чтобы создать хотя бы этот маленький контингент. Меня, Гошу и Леню поместили жить в отдельную небольшую комнатку, но уже никто не протестовал против этого. К тому же я, еще больной, нуждался в спокойной обстановке.

Недели через три или четыре и я пошел на занятия. Классы, как и в прошлом году, помещались под железной крышей, но сейчас часть комнат в нем была занята под общежитие девушек, и занятия проводились в две смены. Техникум остро нуждался в помещении. Напротив интерната, чуть левее, строили большое двухэтажное здание средней школы. По слухам, нам обещали там место.

А пока приходилось, особенно нашему малолюдному курсу, заниматься иногда в общежитии, как и в первый год существования техникума, с той лишь разницей, что сидели мы не на топчанах, а на табуретках и писали вместо классной доски на черном лаке круглой печи-контрамарки. Приходилось то и дело вставать, чтоб прочесть начало и конец алгебраического примера или предложения на уроке русского или ненецкого языков. Было очень неудобно. Вся эта неучебная обстановка в какой-то мере расхолаживала студентов. Изучаемый же материал по некоторым предметам оказался весьма трудным для некоторых из нас. К тому же кое у кого имелись небольшие «хвосты» за предыдущие классы.

А тут еще новые трудности поджидали нас.

— Однако, замерзнем мы нынче в интернате, — все чаще начал тужить Гоша. — Дом не отштукатурен. Окна — как ворота широченные. А зима-то — сердитая ныне.

Зима и вправду выдалась исключительно лютая — морозы и морозы. Сколько ни старались топить печи — в общежитии температура не поднималась выше нуля. Чтобы как-нибудь провести ночь, мы, мужской состав, со всех комнат собирались в столовую, где посередине была установлена железная печка. Поочередно дежуря, ее топили круглые сутки, но тепло держалось только возле нее.

— Эй, сосульки! У кого есть лишняя одежда, дайте мне! Напялю на себя и лягу спать, — говорил Федя Янгасов безо всякой шутки.

Так и вынуждены мы были делать. Собираясь ко сну, мы не раздевались, а наоборот, старались одеться потеплее, надевая на себя все, что можно было, вплоть до шапок и рукавиц. Утром, когда мы умывались, вода в кранах намерзала сосульками.

— Хорошо — можно не умываться, — радовались некоторые.

Ласса Салиндер возражал:

— Нет, это худо. Надо умываться. Сюда надо тащить горячей воды. — И сам же первый спешил принести из кухни ведро теплой воды и влить в длинный желоб коллективного умывальника.

Девушкам было лучше — они нынче жили в более утепленном доме под железной крышей.

Холодно, студено, хоть нос не показывай на улицу, а жизнь в техникуме шла своим чередом: учеба, подготовка к урокам, кино, вечера игр. Хороводили и плясали обычно опять же в столовой вечерами в субботу и днем в воскресенье.