Вечером пришли с работы Вась, Гриш и Пранэ, и когда собрались в доме и выслушали старика Елисея, то выяснилось, что никакой беды-то и нету.

— Микуль — остяк, верно. Но вырос-то он у тебя, в чуме оленевода, а не в юрте-землянке, — возразил Вась старику. — И притом юрта-землянка-то ничего не значит. В избе ли, в юрте ли, в чуме ли — от хозяйки зависит чистота! А тут еще любовь — к остяку ли, к ярану ли, к зырянину ли, к русскому ли… Это ноне нарушать нельзя! Нет, нельзя! Любовь — все! Никаких гвоздей!

Гриш поддержал:

— Верно. Куш-Юр любит Сандру, а Сандра — его. Поженились. Я, примерно, люблю Еленню… — Он посмотрел на нее, выглядывающую из-за косяка. — И она меня. Попробуйте запретить нам любить друг дружку. Ого!..

— Точно! — сказал Вась. — На свадьбе была драка из-за Еленни…

— Ну, хватит про меня, — возразила Елення. — Про Ирку да Микуля надо говорить.

— Так вот я и говорю, — продолжил Гриш, — что Ирка любит остяка Микуля. Ну и что ж? Микуль сам увез ее подале, чтоб не видели их в первую ночь. Так ведь?

— Так, — ответил Пранэ. — Мы с Малань тоже любим друг друга. Я бы тоже пошел в оленеводы. Но не умею караулить животных — растеряю оленей. Мне вообще-то не везет, даже на рыболовство. И дети умирают. Вот Лизка заболела скарлатиной — уже лежит, не может говорить. Конечно, умрет, — он тяжело вздохнул. — Тебе, тесть, надо помириться — остяк дак остяк. Не все ли равно. Главное, чтоб друг друга любили.

— Но где их искать? — сокрушался старик.

— Найдем, — Пранэ встал. — Может быть, уже приехали обратно. С повинной головой.

— Может быть, — вздохнул Елисей.

— Смех и горе. — Старая Анн, держа на руках младенца, тяжело поднялась на ноги и хотела идти в комнату к больной Лизе. Но Петул-Вась остановил ее.

— Лечил бы чем-нибудь, — сказала старая мать. — Погибнет…

— Не знаю, чем лечить. Я не врач, даже не фельдшер. Говорят, хороший лекарь наконец-то едет к нам в Мужи. Вот он-то, может, и вылечит скарлатину.

— Хороший лекарь?.. Фельдшер?.. К нам в Мужи?.. О-о-о! — заговорили кругом.

Старая Анн тяжело вздохнула и пошла в комнату к больной Лизе.

Лиза болела около недели и умерла — задушила ее скарлатина. Утром Илька услышал об этом от матери. Он не заплакал, а вытаращил глаза — ее же схоронят? Стал проситься к Лизе. Но мать и отец запретили — девочка умерла от скарлатины. Илька ничего не понял.

В этот же день Пранэ выкопал могилу, а Гриш сделал гроб и крест. Схоронили назавтра, в воскресенье, под вечер. Угадал холодный день, но провожать Лизу вышли все ребята. Они остановились поодаль, и Илька на нарточке вместе с ними. Пранэ запряг Воронка. Надо отвезти покойную в церковь, чтобы отслужить молебен, а потом на кладбище. Заплаканная Малань села возле гроба, рядом усадили старуху Анн.

— Охо-хо, — старуха Анн поискала слепыми глазами. — А Илька-то где? Иди-ка сюда, Иленька! Попрощайся с Лизой…

— Лиза тебе, Илька, помогала передвигаться. А теперь… — Малань уткнулась в гроб.

Илька силился взглянуть на лицо Лизы, но не мог — мешала покатая оглобля.

— Не вижу Лизы…

Гриш взял на руки Ильку, поднял, и мальчик увидел посинелое, похудевшее личико Лизы. Ему стало не по себе, что-то напугало его в облике Лизы, и он тихо заплакал. Гриш хотел усадить его на нарточку, но он забрыкал ногой.

— Хочу проводить Лизу вместе с бабушкой, — громко плакал Илька.

Елення проверила одежду на сыне, и Гриш привязал сзади саней нарточку с Илькой.

Свежая могила вырыта рядом с другой, с сестриной, занесенной сейчас толстым снегом и заметной лишь по детскому кресту. Вокруг множество других крестов, свежих и старых, уже перекосившихся, занесенных снегом до половины. Илька внимательно следил за мужиками. Они заколотили крышку гроба и понесли к вырытой яме, потихоньку опустили вниз. Все начали кидать и яму комочки мерзлой земли.

— И за тебя тоже, Илья, — крикнула Елення и бросила комочек земли.

Мужчины засыпали могилу. Ушла, навсегда под землю ушла Лиза, и нет оттуда возврата. Не выдержал Илька — залился слезами, да так громко, будто его режут.

— А-а-а!.. Ой-е-ей!..

Сенька Германец поехал за сеном, добрался, отгреб, наложил воз, сколько мог, и тронулся обратно. Только залез на воз — Пеганка зашагала. Сама по брюхо в снегу, а везет легко: Сенькин воз — не воз для коня, будто копна. Так и не тронул Семен вожжами.

«Умная лошадь, хоть как ни говори, — размышлял Сенька, лежа на животе. — Везет и в ус не дует. Но почему иногда дурит, хоть плачь? Может, я виноват? Не натирает ли где хомут али шлея? Или конь издевается надо мной? Но тогда бы он не пошел за возом, будто привязанный. Нич-чего не понимаю…»

Выбрались на ровную дорогу. Сенька стегнул Пеганку кнутом со множеством узлов. Пеганка остановилась.

— Но-о, по-шел!.. — и добавил еще. Конь не двинулся и понурил голову. — Неужели не любит битье?! — Сенька торопливо слез с воза.

— Пеганка, Пеганочка, — лепетал Сенька, привстав на цыпочках и дотрагиваясь до ее морды, а Пеганка испуганно косилась на кнут. — Это ведь не живой, кнут всего. Гляди! — И Сенька закинул кнут в придорожный сугроб. Пеганка вдруг отпрянула назад, затем рванулась вперед, тараща глаза в сторону, куда упал кнут, и бросилась вскачь. Германец упал, откинутый возом. А лошадь бежит, будто и не воз тащит. И Сенька стал отставать, бежал, пока хватало сил, а лошадь едва видна.

Проклиная себя и коня, Сенька долго брел, пока не догнал Пеганку-Поганку — все же она остановилась, не дойдя до въезда в село. Сенька кое-как залез на воз и упал на спину лицом кверху — будь что будет. Пеганка подождала и степенно вошла в село.

Назавтра Сенька Германец появился среди рабочих, плотников и пильщиков, на своей лошади — вылечилась Пеганка. Он рассказал, как это случилось. Люди верили и не верили.

— А что? — задумался Варов-Гриш. — Я даже не имею кнута. А Сенька сделал специальный кнут с узлами, чтоб бить коня. Сам виноват.

— Конечно, сам, — кивнул Германец.

Гажа-Эль, прервав пиление, подошел к Пеганке.

— Вот якуня-макуня! Дай-ка сюда вожжи, лекарь-пекарь, — и легонечко тронул коня. Конь пошел. — Смотри-ка, идет ведь. Значит, виноват кнут. А ну-ка, испробуем сильнее… — Гажа-Эль хлестнул вожжой изо всей мочи.

Лошадь остановилась. Все засмеялись, а Гажа-Эль, бросив Сеньке вожжи, хохотал:

— Вот тебе и вылечился! Нет, мой Гнедко лучше Пеганки-Поганки!

Сенька захныкал:

— Исполтил лошадь, холела! Как теперь буду лаботать-кататься?.. — Он слез с саней, подошел к морде Пеганки, стал говорить-уговаривать коня. Конь послушал, шевельнул ушами и поддался ему — повернулся мордой к покатой дорожке вниз и сделал шаг. Сенька быстренько сел на сани и захихикал: — Идет, лодненький!.. — И показал кулак Гажа-Элю, лепеча: Ты смотли у меня! Не исполти, холела, лошадь!..

— Вот лешак — стращает еще! — хмыкнул Гажа-Эль.

— Пускай дурачится, — крикнул Гриш. — Пошли работать!..

— Пошли, — ответил Вечка и тихонько спросил: — Ну как? Надумал вступать в партию?

Тот кивнул головой:

— Скоро, скоро…

Будилов приехал в Мужи в новом, 1926 году, приехал один, не с семьей, как ожидал Куш-Юр. Жить устроился в доме недалеко от будущей почты. Мужевские селяне к тому времени закончили зимний лов рыбы и привезли гимги на свои дворы. Перегородку поперек реки оставили — весной унесет ледоходом. Большинству людей делать было нечего.

Будилов был доволен, что площадка для стройки приготовлена и лес почти весь на месте. Куш-Юр по-хозяйски шагал между бревен, занесенных снегом.

— Все-таки не все привезли, черти. Не верят, что будем строить. До последнего момента ждут.

— Ничего, — ответил простуженным голосом басовитый Александр Петрович. — Соберем собрание или сходку, как ты говоришь. Я им расскажу, что такое электричество, чтоб нас заслушались! Ленин говорил: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны».