С невыразимой тревогой я подошел к крыльцу большого, нового дома с широкими квадратными окошками, который указали мне встречные люди. Постоял, отдышался и кое-как поднялся по скользким ступенькам невысокого крыльца, вошел в сенки. Кто-то вышел, и я воспользовался открытой дверью — быстро перешагнул через порог. Оказался в полутемном коридорчике. Только сделал шаг — налетел на что-то. На меня опрокинулись тарелки с чем-то горячим, липким и приятным по запаху, упали на пол, разбиваясь и звякая.

— Какого черта лезет кто-то на поднос! — услышал я рядом сердитый девичий голос.

— Извините, — пролепетал я в растерянности. — Мне надо дирек…

— Тебя надо излупить подносом!.. — продолжала ругаться девушка. — Ходит тут слепой и… с палками! Сколько манной каши испортил! Тарелки разбил вдребезги! Проходи дальше или уходи! — и начала собирать с пола черепки.

Остерегаясь поскользнуться на каше, я вошел в открытую дверь налево и очутился в столовой. За широкими и длинными, чуть не во всю большую комнату, столами на таких же длинных скамьях обедало человек двадцать узкоглазых и широкоскулых. Увидев меня и показывая в мою сторону, они засмеялись и заговорили на разных языках.

Только тут я обнаружил — весь облит белой манной кашей.

В носу защемило от приятного запаха каши с маслом. Я был чертовски голоден. Растерялся.

— Присядь, — один из парней, говоря чисто по-зырянски, показал мне конец скамьи. — Чего стоишь на палках?

Я присел.

— Директора надо. Хочу поступить учиться, — сказал я тоже по-зырянски, довольный, что он знает мой родной язык. Стал оглядывать себя, глотая слюнки.

— Иван Иванович вон там живет, рядом, — кивнул парень на дом за окнами, говоря по-хантыйски.

Кто-то произнес на ломаном русском:

— Зыряна тут не учатся. Только ненцы да ханты, да селькуп учатся. Наспеттехник называется.

— Пускай идет к директору, скажет, как тарелки разбил, извел кашу, — сердито стрельнула в меня дежурная раскосыми карими глазами, раздавая обедающим тарелки с кашей.

Я печально умолк, чувствуя неловкость. «Все пропало», — горько подумалось мне.

Но мой сосед, рослый юноша с продолговатым лицом, тронутым оспой, шевельнул меня бодряще:

— Не горюй. Может, и примет Иван Иванович. Сходи… — Он заметил мои искалеченные, озябшие руки, окликнул дежурную: — Лена! Принеси тряпку! Обтереть надо парня!

Лена принесла тряпку и сама же помогла мне стереть кашу с одежды и костылей, ворча негромко и поглядывая на мои руки.

А у меня урчало в животе, и я готов был слизать с себя такую снедь. Но обедающие не догадались накормить меня — откуда им знать, что я голоден. Да и не студент ведь я.

К Ивану Ивановичу я шел почти безо всякой надежды. Дом под железной крышей, где жил директор, я, оказывается, прошел давеча мимо. В огороде увидел два крыльца — парадное и черное. Решил войти через черный ход и вскоре встретил маленькую, белобрысую, пожилую женщину, видать, уборщицу. Она повела меня в один из классов и велела подождать, а сама ушла доложить директору.

Иван Иванович был черноволосый, гладко причесанный, с тонкими чертами бледного лица. Он заговорил со мной, будто мы были давно знакомы.

— Ты, Истомин, хочешь учиться у нас. Знаю, слышал в окроно, — сказал он, как только поздоровались мы. — Школу, значит, бросил?

— Поступал в восьмой класс, да там нет ни стипендии, ни общежития. А я приезжий из села Мужи и… навигация закрылась, — тут голос мой дрогнул.

Иван Иванович поспешил успокоить:

— Не расстраивайся. Дай-ка документы.

Я достал из внутреннего кармана бумажки и дал ему. Он посмотрел их и остался доволен.

— Так-так, в этом отношении все в порядке, — директор окликнул Дусю, уборщицу, и велел ей позвать сюда каких-то Устина Вануйто и Петра Янгасова.

Пока ходила уборщица, Иван Иванович расспросил меня, когда и как я стал калекой, чем увлекаюсь, читаю ли книги и какие.

Я ответил все подробно, добавил:

— С малых лет увлекаюсь рисованием. Пробую писать стихи и рассказы, но пока не выходит. А читаю все, что попадет под руки.

— А как ты такими руками пишешь, и даже рисуешь? — поинтересовался он.

— Приспосабливаюсь. Когда к подбородку прижму ручку или кисточку. Когда как.

— М-да. Неволя, говорят, научит пряники кушать. Что ж, приму я тебя. Ничего, что зырянин. Жить будешь на всем готовом, — обрадовал он меня безмерно, однако сказал: — Но основного класса нет еще у нас. Придется сидеть тебе в подготовительном, повторять за седьмой класс с остальными.

— Согласен, — я чувствовал себя на седьмом небе и, чтобы окончательно рассеять всякие сомнения в близком счастье, чистосердечно рассказал директору, как только что нечаянно разбил в общежитии тарелки и облился кашей… — тут я непроизвольно глотнул слюну.

Иван Иванович забеспокоился:

— Ты, наверное, голодный? Сейчас велю накормить…

Пришли вызванные. Один из них, Петр Янгасов, оказался тем, кто предложил мне сесть в столовой. А Устин Вануйто был встречен мной дважды — при входе и выходе из столовой. Он коренастый и симпатичный. Комсорг, ходил в окружком, как узнал я тут же.

Директор представил меня им, велел устроить в общежитии, накормить, а потом сводить меня в баню и переодеть в интернатскую одежду.

Радовался и удивлялся я. Уж очень непривычная для меня, ученика общеобразовательной школы, оказалась среда. Учащиеся, а здесь называли их студентами, были все взрослые, некоторые даже лет по 25–30. Только человек пять-шесть моего, семнадцатилетнего возраста.

Особенно поразило меня то, что в педтехникуме студентов бесплатно снабжали даже табаком. Во второй же день моего пребывания в новой среде завхоз в подоле малицы принес в общежитие кучу восьмушек махорки, пачки курительной бумаги и несколько новых изящных трубок. Все это вывалил на стол и сказал преспокойно:

— Можете курить, ребята. Только в спальнях не дымите.

И ребята курили, даже в присутствии директора и воспитательницы, а иные клали табак за губу.

Дозволялось это не напрасно. В то время народности Севера только-только начинали освобождаться от вековой тьмы и невежества. Лишь четыре года назад был организован национальный округ, создавались в тайге и тундре первые колхозы, фактории, школы, красные чумы. Шла ожесточенная классовая борьба. Ненцы, ханты, селькупы находились еще под сильным влиянием кулаков и шаманов. Нелегко было в такой обстановке собирать исконных жителей тайги и тундры для учебы и житья в совершенно непривычной обстановке. Требовалось очень осторожно отучать их от разных вредных привычек, умело заинтересовывать их новой для них жизнью. Поэтому в Салехардском национальном педагогическом техникуме, созданном в 1932 году, делалось все, чтобы не отпугнуть прибывших из тайги и тундры, закрепить их на учебе.

В момент моего поступления в педтехникум студентов было человек 20–25, почти одни ненцы, два или три ханты и один селькуп. Часть ненцев, особенно приехавших из ближнего Приуральского района, хорошо владела зырянским языком, и я быстро подружился с ними. Это были Петя и Федя Янгасовы, Устин, Иван и Гоша Вануйто, Илья Окотэтто и другие. Некоторые из них учились в техникуме уже в прошлом году. От них я узнал, что самые первые студенты были из числа курсантов при Салехардском рыбоконсервном комбинате, что всего их насчитывалось человек восемнадцать, большинство ненцев, что в первый год педтехникум помещался в небольшом домике позади Дома ненца (ныне Дома культуры народов Севера) и что все студенты первого набора, уехав летом на каникулы в родные чумы, больше не вернулись в Салехард.

На второй год набрали новых 27 человек. Жили и учились они в том же маленьком домике. Было тесно. Когда начинали занятия, убирали матрацы с топчанов, сидели на них вокруг большого стола, на котором в обеденную перемену ели. Почти все студенты не знали грамоты, лишь Гоша Вануйто, Устин Вануйто, Илья Окотэтто, Миша Ненянг и Аничи Яр умели немного читать и писать по-русски.