— Значит, бежит сюда. А может, пробежал мимо нас, когда мы отдыхали, — пробасил Будилов. — Вот несчастье-то Сеньке, да и мне, главное…

Но в Мужах не оказалось Гнедка — ни во дворе Эля, ни у Сеньки. Гажа-Эль и Будилов долго и много доказывали Ичмонь-Верке и отдельно Гаддя-Парассе, что Сенька в Березовом остался из-за них, женщин, а они свое — отдай Пеганку, отдавай. Но у Пеганки новый хозяин — Гажа-Эль, и он не даст.

Насилу уговорили жен беспутного Германца. А Марья у Эля согласилась сразу — правильно, что променял на тяжеловоза, хотя Гнедка жалко.

Неделю ждали Сеньку, а его все нет и нет. Эль утром и вечером навещал женщин. Будилов тоже заходил к ним ежедневно, но все безрезультатно. Александр Петрович караулил почту сверху — не расскажет ли кто-нибудь из приезжих о пропавшем Сеньке.

И вот наконец узнали от проезжающего, что мужевский человек, вроде зовут его Семен, застрял с грузом в городе — ему надо в Мужи, а конь удрал, но потом нашелся — мертвый…

— Как — мертвый? — удивился Будилов.

— Не знаю, — ответил тот. — Хозяин плачет, не знает, как ехать…

Начали думать с Куш-Юром. Надо кого-то отправлять на выручку беспутного Сеньки. И Гнедко мертвый, если не врет проезжий.

Решили обратиться к Варов-Гришу, потому что у Эля еще изба не готова. Гриш мялся вначале, ругал Германца и его жен, но согласился съездить.

На полдороге к Азовам встретил он воз с грузом и двумя седоками. Остановились.

— Мать родная! Сенька-Семен!.. — воскликнул Гриш, увидев съежившегося на задке Германца. Он сидел в облезлом гусе поверх малицы и держал руки за пазухой.

— А я поехал за тобой. Вот хорошо-то — сам ползешь-едешь до Мужей. А Гнедко где? — Он смотрел на незнакомую черную лошаденку и на ее кучера.

— Пропал конь! — ответил тот. — Оставили пока под навесом у сторожа пристани…

А Сенька, услышав Гриша, заерзал, обрадовался, а потом захныкал:

— Нету, нету Гнедка! Погиб! Вот я и не мог выехать, когда стало тепло…

…Сенька решил сводить Гнедка на водопой. Уже вечером, после отъезда Будилова. И тут Гнедко выкинул номер — удрал от Сеньки, поскакал не на юг или куда-нибудь по городу, а прямо на север вслед Гажа-Элю. Гнедко пошел вскачь по дороге, а потом свернул в сугроб, напрямик через кусты, по брюхо в снегу, стараясь догнать Гажа-Эля, своего вековечного мучителя. Сенька попытался бежать за ним и остановить, но конь уходил в лунную ночь. И Сенька замерз и остался без коня.

А через два дня слух пошел по кару — охотник видел недалеко в урмане околевшую лошадь, почему-то стоящую. Видно, на что-нибудь напоролась, не смогла сломать дерево и стоит околевшая.

Сенька догадался, что это Гнедко. Так и есть — ему навылет проколола горло лесина, расщепленная молнией, невидимая в сугробе, острая, как сабля.

Гриш схватился, взялся за голову — Гнедко погиб так глупо.

— Будилов виноват, — залепетал Сенька, съежившись, едва выговаривая слова. Он готов был винить его во всем — почему Александр Петрович не остановил его от обмена баш на баш. Сам он, Сенька, не заработал ничего, даже понес убыток. И нет Гнедка — Сенька опять безлошадный. А у Гажа-Эля — Пеганка, тяжеловоз. Эль заработал и будет зарабатывать.

Сенька всхлипнул.

— Ну, разберетесь сами. — Гриш не любил, когда взрослые плачут. — Ты, Семен, совсем заколел. Поезжайте. А я — в Березово за Гнедком, раз так случилось-получилось…

В школе во время большой перемены ученики завтракали тем, что брали из дома: хлеб, оладьи, шаньги.

Но Яков Владимирович, вопреки заведующему школой, придирчивому, строгому, не привыкшему до сих пор к еде северян русскому Сергею Сергеевичу, дозволил есть мерзлую рыбу и мясо, только обязательно убрать за собой. Он как зырянин понимал, что учащимся трудно отвыкать от северной, многовековой привычки.

Ребята возликовали, особенно те, у кого были нельмушки, щучки, налимчики и кариши — мелкие осетры и стерлядки. Хранили рыбу на улице, на вышке, и с нетерпением ждали большой перемены. С шумом доставали, располагались в классе на полу, расстелив малицы. И начинали айбарць — ели мерзлую рыбу или мясо.

— Эх, будем есть кариши! — Илька ликовал, спустясь на пол возле кучи рыбы. — Федюнька! Венька! Живее! Берите ножички!..

Но это было вчера, а сегодня у них не оказалось ни крошки с собою. Вот что случилось — Варов-Гриш из Березово привез часы-ходики и повесил в горнице. И все ахнули — тикают. Идут и тикают. И красивые — выпуклый циферблат, есть две стрелки, а вокруг по блестящей жести нарисованы всевозможные цветы. Внизу похожи часы на паньзи, на игрушку, на легкую деревянную лопаточку с черенком и зарубиной над ней, спускаемой с помощью шпагата вверх — называется это маятником. Маятник ходит взад-вперед, и свисает откуда-то изнутри тяжелая гиря на длинной цепочке. Сзади часов — деревянная коробка и петелька, чтоб вешать на стену. Теперь не опоздаешь на уроки или куда-нибудь — есть ходики-часы. Слышно их на всю избу. Венька даже ночевал у Гриша — спал с Федюнькой на детской кроватке, а Илька на полу под ходиками, завернувшись в меха. Слушали долго, как ходят и тикают часы. Но не могли уснуть — с непривычки, видно. В избе ночью тихо, а тут будто кузнечик стрекочет, не дает спать. Стали уже поворачиваться с боку на бок. Наконец уснули ребята. Но Гриш до утра не мог вздремнуть — тикают и тикают ходики. Не вытерпел — встал и остановил маятник. Кое-как уснул.

А когда проснулись ребята — видят-слышат: ходики стоят. Солнце пошло на юг — светит вовсю, и на улице народ.

Что тут сделалось! Ребятишки — в слезы. Проснулся Гриш — мать родная! Ругает и себя, и часы. Мальчики быстренько оделись, не поели, ничего не взяли с собой, бросились в школу и, конечно, опоздали.

Яков Владимирович нахмурился, а ученики стали дразниться.

— Больше так не будет, — обещал Илька на перемене.

Федюнька захныкал:

— Я хочу есть. Большая перемена, а Педька, жаднюга, не дает кусочек мяса. Забыл, как ел у нас в Рождество. Ухх!..

— А не сходить ли нам домой? Живем рядом, и нарточки внизу, — предложил Илька.

Вскоре они были на улице, падал легкий снег. Добрались до дому. Венька хотел перемахнуть через свою ограду, но Илька предложил остаться, похлебать простокваши с лепешками и — обратно. Они ввалились в избу.

— Вот подвели вас ходики, — сказала Елення из кухни. — Раздевайтесь. У меня суп почти готовый. Простокваши нету, и молоко кончилось — корова-то стельная…

Ребята сняли малицы, сели за столик. Елення налила в общую деревянную чашку суп-бульон, еще не сдобренный мукой, а в отдельной тарелке — мясо с костями. Похлебали бульон деревянными ложками, попробовали мясо, но оно не доварилось — долго возились с едой.

А в горнице ходики тикают — тик-так, тик-так…

— Во, часы ходят! Надо посмотреть, когда кончим… — сказал Федюнька.

Потом пили чай с сахаром. Потом пошли в горницу, а там Февра сидит на ящике, читает книжку, она скоро кончает ученье-мученье. Целых три года она проучилась и еще нулевой класс! Ходит давно во вторую смену.

— Вон тикают! — Федюнька подошел вплотную к ходикам, задел свисающую цепочку с гирей.

— Не трогайте! Папа не велел задевать! — строго сказала Февра.

Ребята чуть-чуть отошли от часов и принялись обсуждать ходики. Один говорит: гвоздь идет до конца, чтоб вешать на него маятник и гирю, другой — три гвоздя, чтоб было крепче.

Шум подняли — чуть не дерутся, а время идет — уже одиннадцать часов.

Венька не сдается, подойдя к стене, заглядывает снизу — не видны ли в часах блестящие желтые зубчики?

— Зубчики, зубчики видно!.. — заорал он и хотел выпрямиться, но задел головой гирю, и тиканье постепенно остановилось — маятник не хотел идти.

— Ой!.. Ой! — Венька, морщась, ухватился за голову.

— Испортил ходики! — завопила Февра. — Вот теперь попадет от папки!..

Венька толкнул маятник, и ходики снова затикали.