Пока ожидали налимью уху да чаевали вместе с хозяевами, стала портиться погода, жестко по насту заскребла поземка. Поднимется пурга — не перевалить через Большую Обь.

Гриш, торопясь, запряг лошадь, а Куш-Юр взял у хозяев охапку сена, и они вскачь вылетели на дорогу. Вот и Большая Обь — широченная, не достает глаз до того берега. Клубит-дымится на просторе сухой колючий снег. Все ниже и ниже опускается небо, посерело оно волчьей шкурой и ожило-задвигалось.

— Ну, Карько! Давай дуй! Проскочи эту ширь, мать родная!

— Вот нечистая сила! — затревожился Куш-Юр. — Опоздаю из-за бурана! Гони!

— Не бои-ись! — обнажил Гриш белые зубы. — Не боись! Это еще не буран… Дуй, Карько!

Конь, выгнув шею, опустив голову и фыркая, несся вскачь.

Белые космы теперь сплошной пеленой заносили едва видимый след, и вскоре тот совсем исчез под снежной наволокой. Карько пытался побороть гудящий, взвизгивающий ветер, но тот был сильнее коня. Буран сбивал его с пути, относил правее и правее.

Долго Гриш и Куш-Юр пересекали Большую Обь, но все же проскочили эту ширь. Только попали они не в Люймас, к Повар-Ваське, как думали, а в заросли густого тальника. Карько тяжело дышал, шерсть забилась снегом, и мелко дрожали ноги.

— Наконец-то. — Гриш остановил заиндевелого коня. — Пусть теперь бесится буран. Мы, считай, в Обдорске — во-он огни…

— Не опоздал я все же, — радовался председатель. — Спасибо, Карько. — И вдруг вспомнил: — А этот… как его… Канев Данька-Манька, как он сейчас? Может попасть в буран и уйдет не по той дороге. В Питляр, например…

Гриш засмеялся:

— Ты что? Данька уже дальше Лор-Вожа. Давно проехал развилку дорог на Питляр.

Он поднялся на ноги и стал отряхивать с парки снег.

Карько вдруг двинулся через сугроб к раскидистому талу.

— Не хочет стоять на ветру. — Куш-Юр тоже принялся стряхивать с себя снег.

— Есть, наверно, хочет, — добавил Гриш. — Сейчас…

Он слез с розвальней, увязая в сугробе чуть не по пояс, взял охапку сена, положил под морду коню и отстегнул уздечку.

А председатель стоял и смотрел в сторону Обдорска.

— Вот я и на месте почти. Как раз успел! Что это так видны яркие огни? Посмотри-ка. Электричество, наверно. Богатые. Жгут даже светлой ночью, нечистая сила.

Гриш повернулся — точно: жгут почем зря!

— А им, понимаешь, жалко одну бочку керосина. На весь поселок!

Утром, позавтракав у старого знакомого Сирпи-Яка, где остановились, Куш-Юр пошел в райком, а Гриш отправился искать райторг. Потеплело, падал редкий мохнатый снег, как будто ночью и не буранило. Райторг Гриш нашел легко, но председателя не оказалось — ушел на партактив. Он отправился к заместителю:

— Здравствуйте. Вот письмо от Петул-Вася, заведующего мир-лавкой в Мужах. Вы должны две бочки керосину. Много других товаров. Прибыл забрать. Сейчас мужики в лесу, а в мае рухнет дорога. Давай, последний ход в Мужи!

— Но мы же отправили вам на днях керосин? — Голова заместителя сверкала на солнце — он был брит наголо. — Парнишка Канев Данька увез, да. Правда, одну бочку, четырестафунтовую. Однако больше керосину нету. Не встретили, что ль?

— Какого Даньку-Маньку? Никого я не встретил! Пустая, безлюдная дорога. Ночью приехал! — Гриш нарочно сделался сердитым и даже встал со стула. — Гоните две бочки! Я ничего не знаю! И что там по письму-заявке положено.

— Гм, — хмыкнул заместитель. — Не кипятись. Садись… Куда же девался Данька? Неужели дома еще? Отец-то больной, что смотрит? Еще спалит кого-нибудь — керосин ведь… — Заместитель крупный, широкий, с двойным подбородком, а по глазам видно: человек душевный и добрый…

Гриш еле удержался, чтоб не проболтаться про осторожного Даньку, который, верно, уже в Мужах. Буркнул, не садясь:

— Конечно, спалит кого-нибудь, и мы без керосина останемся. Или от развилки в Питляр повернет. У нас же темно еще. Гоните долг! Хотя бы одну бочку!.. Нельзя нам без керосина вернуться!

— Ладно, посмотрим, — заместитель погладил сверкающую голову. — Понаведаться надо сперва к Каневым. Вы идите, отдыхайте пока…

— Не-ет! Я доложен получить керосин и ехать сразу обратно, — сказал Гриш и вдруг осенило его: — Нечем кормить коня! Еле терпит. И овса нету…

— Знаю, была большая вода, корм пропал, — вздохнул заместитель. — А овса немного можете купить у нас в магазине. Знаете где? — Он написал записку продавцу. — Вот, на пятьдесят фунтов.

— О, это маленько-пригоженько хорошо! — Гриш переменил тон разговора. — Тогда надо бежать за овсом сперва. А потом прибегу за керосином.

Выйдя в коридор, Гриш встретил знакомого человека — Уля-Ваня, пожилого мужика. В толстой малице и кисах, с пустым мешком в руке Уля-Вань считал деньги у двери с надписью: «Бухгалтерия».

— О-о, кого я вижу! — кинулись друг к другу приятели и разговорились — кто да как живет, как поживает.

Гриш рассказал, что председателя сельского Совета Куш-Юра привез на партактив и обратным путем поручил ему Петул-Вась, родной брат из мир-лавки, прихватить керосин.

— А тут вот ерунда получается — не дают пока…

— Дак в Мужи отправили керосин с Каневым Данькой, парнишкой, — сказал Уля-Вань. — Знаю, работаю сторожем на складе райторга. Иду со службы и зашел получить аванс.

Гриш обрадовался:

— Значит, ты все знаешь? Есть там еще хоть одна бочка?

Уля-Вань ответил, что есть еще несколько бочек, но берегут — мало ли что, когда-нибудь понадобится.

— Когда-нибудь! Нам сейчас нужно. Вырву я керосин… — Гриш посмотрел сторожко вокруг, засмеялся. — Ей-богу!.. Да-а, а ты не дашь мне мешок купить овса в мир-лавке, а? У меня есть бумага. И денег немного давай — не прихватил с собой. Верну сегодня же.

Уля-Вань помялся, повздыхал, но дал немного денег и мешок, что свисал у него с руки.

Выйдя из райторга, Гриш улыбался:

— Начало есть. Все будет в порядке.

У Романа Ивановича день был насыщен до предела, но напряженность почти не утомила его. Он был возбужден, его захлестнуло нетерпение, хотя не суетился и сдерживал себя. Только сейчас, подходя к райкому, почувствовал, как далеко он отброшен от своих товарищей. Даже не расстоянием — подумаешь, каких-то двести верст бездорожья, — нет, он отброшен работой, в которой трудно различить, что важное, что — мелочь.

Куш-Юр нетерпеливо взбежал на крыльцо, над которым в безветрии свисал красный флаг с траурной каймой, быстро подошел к столу, где вставали на учет. В райкоме что-то неуловимо изменилось — то ли портрет вождя в скорбном траурном убранстве, то ли потемнели стены. Солнце процеживалось сквозь кумачовые шторы, и на желтом полу колыхались багровые тени… Что-то изменилось в райкоме. И это не осознанное, не понятое хлынуло в Куш-Юра, и он затревожился, заволновался, не угадывая пока причин. Здоровался со знакомыми, малознакомыми людьми, кому-то приветно жал руки, кто-то окликал его по имени, кто-то похлопывал по плечу и что-то напоминал, и Куш-Юр смеясь отвечал, но никак не мог отрешиться от заползшей в него тревоги.

Несколько обдорян, два-три активиста из Аксарки, пуйковские и ярсалинцы — все из ближних мест собрались в большой комнате, дожидаясь коммунистов из Хальмер-Седэ, с Полуя и Лаборовой. Но решили начать без них — оленям долго не стерпеть, стоят голодные.

Партийный актив открыл первый секретарь райкома, крупный, тяжелый, как медведь. Он стоял за столом, грузный от силы, и тужурка туго облегала широкую грудь. Куш-Юру он понравился.

Секретарь попросил всех встать и почтить память Владимира Ильича. Все встали — и русские в потертых пиджаках и косоворотках, и коми-зыряне в суконных куртках, и ненцы, так и не сбросившие легких малиц, длинноволосые и широколицые, и остяки с двумя косичками, в высоких тобоках,[8] с подвязками из красных лент. Глубоким молчанием, уйдя в себя, почтили память вождя, вот здесь-то Романа резануло по сердцу. Вот откуда тревога, вот почему ему было так не по себе — он не видел, да, он не увидел никого из прежних верных своих друзей, ссыльных большевиков, партийцев с дореволюционным стажем. Нету! Разметала жизнь, разметала по всем краям — многие уехали по указу партии туда, где наиболее трудно.