Следует сказать и о том, что в течение нескольких лет, предшествовавших схватке «империалистических хищников», в английской печати открыто обсуждалась расстановка сил на театрах военных действий с участием Франции и России. Чтобы эти силы действительно пришли в военное столкновение, для англосаксов было лишь делом времени и техники.
Англии с помощью газетных статей удалось перевести стрелку от «жёлтой опасности» (после того как русский флот был потоплен в Жёлтом море) к германской и внушить России такое безотчётное недоверие к Германии, что в русской прессе широко распространилось мнение, будто именно Берлин подтолкнул Россию к дальневосточной авантюре и тем самым к войне с Японией, чтобы, воспользовавшись тяжёлым положением России, навязать ей «разорительный» торговый договор 1904 г. При этом в немецком содействии нашему транссибирскому товарному «отводу» на Дальний Восток начали усматривать геостратегический подвох. В результате, как заключил в своих «Итогах войны» генерал-адъютант А.Н. Куропаткин, мы не решились тронуть сосредоточенные на западной границе российские сухопутные и морские силы и оставили почти без защиты грандиозное государственное сооружение, все вновь приобретённые, и со страшными затратами, благоустроенные земли и всю с изумительной быстротой развивающуюся предприимчивость нашу{322}.
С точки зрения русского геополитика генерал-майора А.Е. Ван-дама, Германия, поддерживая Россию в обеспечении наилучшего выхода дорогостоящей Сибирской железной дороги к Тихому океану, хотела ослабить давление России на свой правый фланг, чтобы она не тормозила её марш на запад (Drang nach Westen), к Атлантическому океану, который был выгоден и России, ведь она не хотела и боялась войны с Германией. Вышло же всё наоборот. Как только закончилась тихоокеанская трагедия России, организованная англосаксами, «Англия, надев на себя маску приветливости и дружелюбия, сейчас же подхватила нас под руку и повлекла из Портсмута в Алхезирас[93], чтобы, начав с этого пункта, общими усилиями теснить Германию из Атлантического океана и постепенно отбрасывать её к востоку, в сферу интересов России»{323}, готовя марш на восток (Drang nach Osten).
В такой ситуации Германия не могла воспринять «тройственное соглашение» иначе как направленное против себя. Таким восприятием можно объяснить обнаружившуюся у немцев ещё со времён Бисмарка и высмеянную министром иностранных дел С.Д. Сазоновым «манию преследования», т.е. уверование во враждебные поползновения со стороны западных и восточных соседей, которые якобы проводят «политику окружения» Германии. Как свидетельствует С.Д. Сазонов, в эту политику уверовала решительно вся Германия, начиная с самого императора и его ближайших сотрудников{324}. При этом наиболее злостные замыслы приписывались Англии и Франции. Россию же подозревали в сочувствии этим замыслам.
Как бы то ни было, но своей политической программой Германия действительно провоцировала Антанту, в первую очередь, конечно, Великобританию, которая в своей печати (откуда, по меткому замечанию Вандама, европейцы черпали свои суждения) проводила мысль о неизбежности столкновения со Вторым рейхом. И это было нетрудно, поскольку экстремистские силы в Германии, активизировавшиеся на волне немецкого национализма, давали достаточно поводов, чтобы амбиции Второго рейха воспринимались как угроза.
За год до дерзкого клича Вильгельма II «Наше будущее — на море» образовался Пангерманский союз (1890 г.). Он стал проводником пангерманизма в массы и обратился к немцам с лозунгом «Германия, пробудись!».
Пангерманцы явились рупором тех сил в немецком обществе, которые хотели наверстать упущенное за долгий период политической раздробленности страны и осуществить передел уже поделённого мира. Пангерманцы ставили вопрос об увеличении численности германской армии, создании военного флота, призывали к территориальной экспансии, к ведению наступательных войн, расширению жизненного пространства немецкой нации, к реализации права Германии на «место под солнцем».
В раннюю пору своего существования Пангерманский союз требовал, чтобы германская экспансия распространилась от Северного и Балтийского морей до Персидского залива, захватив Голландию, Люксембург, Бельгию, Швейцарию, все Балканы и Малую Азию. В дальнейшем союз включил в свою экспансионистскую программу Северную и Восточную Францию, Финляндию, Прибалтику, Белоруссию, Украину, Крым, Кавказ{325}.
Германские власти, включая чиновников МИДа, как правило, дистанцировались от заявлений и программ пангерманцев и время от времени выступали с опровержениями, которые, однако, воспринимались в Европе как вялые и неубедительные.
В одной из своих речей в Государственной думе министр иностранных дел С.Д. Сазонов назвал грандиозный проект немцев Берлинским халифатом[94], ибо в задачи Германии, как утверждал глава российского МИДа, входило не только установление германского владычества над Европейским континентом, но и создание фантастической империи от берегов Рейна до устьев Тигра и Евфрата{326}. При этом за скобками осталось, что Германия, вытолкнутая (в ходе реализации английской стратегии) из безразличных для России марокканских портов Танжера и Агадира, усилила свою деятельность в Азиатской Турции, а потерпев неудачу в других попытках выйти к Атлантике, начала глубже проникать в Персию.
Конечно, действия Германии, которые она предпринимала в «борьбе за жизнь», нарушали равновесие в Европе и напрямую затрагивали интересы Англии, которая хотела нейтрализовать немцев с помощью континентальной войны и с непременным участием России — крупнейшей сухопутной державы, чтобы, с одной стороны, бросить на алтарь войны весь её потенциал, а с другой — не позволить остаться сторонним наблюдателем схватки и усилиться за счёт ослабления воюющих государств.
Для России же, в отличие от британцев, германский военный вызов был не столь очевиден, как не была очевидна и выгода решения «германского вопроса» по англосаксонскому сценарию.
В управлении Россией немцы по-прежнему занимали заметное место и потенциально работали на российско-германские союзнические отношения. Кроме того, в начале XX в. у России ни с какой другой страной не было таких обширных торговых связей, как с Германией. С 1895 г. по 1910 г. доля Германии во всём российском экспорте возросла с 42 до 48%, а ввоз из Германии и через Германию в Россию за этот период увеличился с 33 до 40% от всего объёма российского импорта{327}. Россия поставляла в Германию сырьё и сельскохозяйственные продукты, получая из этой страны машины и другую высокотехнологичную продукцию. При этом ежегодно увеличивался приток в Россию немецких промышленников, так что профессор правоведения В.В. Есипов в период Первой мировой войны, когда развернулась борьба с «немецким засильем», задним числом отмечал, что целые торгово-промышленные районы в России едва не погибли для неё, будучи «заедены» немцами. Его беспокоило и то, что «все более или менее сложные отрасли городского хозяйства в России также мало-помалу переходили в руки тевтонов: мостовые мостили у нас немцы, электрические трамваи и телефоны устанавливали немцы, электрическое освещение — немцы и т.п. и т.п.»{328}
Правда, обеспокоенность в отношении асимметричного развития российско-германских торгово-экономических отношений высказывалась в российской прессе и до войны. Так, летом 1912 г. развернулась дискуссия вокруг утверждений профессора Московского университета И.М. Гольштейна о превращении России в сырьевой придаток империи Гогенцоллернов, об опасности сильной экономической зависимости от страны, находящейся в конкурирующей группировке держав (Тройственный союз) и о необходимости приоритетного развития торговли, в первую очередь, с Великобританией. Гольштейну ответил Г.Я. Рохович на страницах газеты «Речь» (рупор партии кадетов). Он квалифицировал взгляды сторонников экономической независимости от Берлина не просто бессмысленными, а весьма опасными для устойчивого развития российской экономики, поскольку они направлены на подрыв налаженных в течение столетий торговых связей и похожи на авантюру, так как нет гарантий, что с уходом с давно освоенных рынков российские товары будут востребованы на рынках других стран. По мнению Роховича, цель России только одна: по возможности расширить наш товарообмен с Германией и сделать его возможно для нас более выгодным. Против названия России колонией Германии выступил и член Академии наук, профессор И.И. Янжул. Он согласился, что экономическая зависимость действительно существует, но подчеркнул, что она взаимна, а потому «конфликты невыгодны Германии не менее чем нам». Дискуссия продолжалась на страницах российской прессы вплоть до начала войны, вылившись в общественное движение за пересмотр условий торгового договора 1904 г., который истекал в 1917 г. Берлин же недвусмысленно давал понять, что не намерен ослаблять аграрный протекционизм, зафиксированный в договоре 1904 г. В целом же трудно не согласиться с современным историком Б. Котовым, сделавшим вывод, что дискуссия отражала растущую неуверенность русского общества перед лицом мощной, экономически развитой Германии{329}. И эта неуверенность могла заставить бояться, а не желать войны с Германией, осознать необходимость модернизации (разумеется, в условиях мирного времени), чтобы изменением структуры экспорта в пользу продукции высокотехнологичных отраслей и интенсивного земледелия ответить на экономический вызов немцев.
