— У тебя растет брюшко, — сказал я.
— М-да.
Он втянул живот, полюбовался в зеркале на свой профиль и похлопал себя ладонью по животу.
— Как жизнь?
— Нормально. Скоро моя девушка придет.
— Отлично.
— Меня воспитывали в пуританском духе, отец был школьным учителем, — сказал он, — и уродливые следы этого воспитания сказываются по сей день. Я, например, не могу одеваться в присутствии посторонних или мочиться при ком-нибудь.
— Ладно, ладно, ухожу, — сказал я, — раз ты и меня не жалуешь.
В гостиной Жак перестал играть, очевидно после очередной колкости Руди, и они тихонько трепались о чем-то.
Потом Жак и Руди отправились за вином, а тем временем пришел Ханс, уселся со мной рядом, закинув ногу на ногу, и стал тихо рассказывать, уставившись на ковер с какими-то завитушками, идущими вдоль и поперек (можно подумать, что я его об этом спрашивал), как он три года прожил с подружкой в Харлеме…
— Она не то чтобы красавица, во всяком случае, в обычном смысле, зато сговорчивая, она меня очень хорошо знала со всеми моими штучками, ну и заботилась обо мне, сам понимаешь, как это бывает, потом я решил, что с меня хватит, и смылся в чем был, вот так, как я сейчас перед тобой, в Париж. И вдруг позавчера на бульваре Сен-Жермен наткнулся на нее. Приехала сюда за мной. Ну ты знаешь, как это у меня, я тут же готов, пригласил ее пообедать, мы шикарно угостились на бульваре и поехали сюда. Мы разошлись вовсю, особенно она, момент был подходящий, и я без…
Поверяя мне (почему именно мне?) свои интимные тайны, он шевелил тонкими пальцами, то и дело посматривая на них, и при этом потирал ладони и судорожно двигал бровями и сухонькими губами.
— …без всяких тормозов дважды оприходовал ее, но выдохся жутко и через полчаса скис совсем. Странно, иной раз эту слабость как рукой снимает, а тут чувствую себя словно после голодовки: передо мной роскошный обед поставили, а мне и одной закуски хватило. Она, как я говорил тебе, очень миленькая…
Я кивнул.
— …но дело не в этом. Она поднялась, посмотрела на меня таким теплым влажным взглядом, знаешь, как они это могут, и тут Жак…
Ну вот очередь дошла и до Жака, тот сидел сейчас за пианино с таким несчастным видом, будто мы можем чем-то помочь ему и не хотим. Жак изучал медицину и разгуливал эдаким прерафаэлитом[159]: галстук-бабочка, бородка-эспаньолка, трость. Из-за своей астмы он говорил немного в нос.
— …и тут Жак начал кашлять. Я такого кашля сроду не слыхал, он, должно быть, поднял на ноги всех консьержек на Монпарнасе. Это он таким образом хотел обратить на себя внимание, да, я еще забыл тебе сказать, ему Анна тоже понравилась, и вообще он последнее время жеребцом мотался по улицам, ну вот я и сказал ему, что мне абсолютно все равно. Знаешь, Хюго, как это бывает после трех лет: наступает момент, когда тебе по-настоящему становится все равно.
— Нет, не знаю, — сказал я.
— Погоди, еще узнаешь. Так вот Жак заходится в кашле, прямо весь надрывается, я думаю — у него внутри сейчас что-нибудь лопнет. Анна, естественно, перепугалась, я и говорю ей: «Быстренько пойди посмотри, как бы он там не задохнулся». Ну ее и проняло. Сам понимаешь, материнское начало, прирожденное чувство милосердия и все такое. Она встала, набросила мой халат и к нему. А дальше все пошло как по нотам, она там осталась, а я заснул. Проходит час, а может, два, я просыпаюсь от какого-то звука, как будто теркой водят по моим деревянным мозгам: гр-р-р. Представляешь, до чего я дошел, нервы ни к черту, а Жак рассказывал потом, как они уже почти до пятого раза дошли и тут у него начался приступ. Кха-кха-кха, — передразнил Ханс. Глаза у него блестели, пересохшие губы шевелились. — Он кашлял все сильнее и сильнее, пока квартиранты все до единого…
Раздался звонок в дверь.
— А вот и вино, — сказал Ханс и пошел открывать.
— Потрясающая история, — громко сказал я. — Какая женщина!
Конец истории был мне уже известен. Кха-кха! Ура! Победа! Кха-кха и вопль, ликующий вопль освобождения — всех немцев р-раз и наповал, да еще ударами с оттяжкой!
— У нас сюрприз для нашего Хюго, — пропел Руди.
— Шоколад? — предположил я.
— А вот и нет, — интриговал Руди.
Жак вошел в комнату с девушкой, они принесли с собой две бутылки. Я уже видел эту девушку в «Мабильон», она клеилась к каким-то бородатым ребятам в черных майках. Она была похожа на индианку: желтоватая кожа и черные, коротко остриженные кудряшки. Глаза подведены, как и у всех ее товарок из «Мабильон», — темные штрихи в уголках и вдоль ресниц. В ушах массивные серебряные кольца. Я крепко сжал ее руки в своих и сказал на американский манер:
— Здравствуй, детка.
Жак поставил бутылки на столик и подсел поближе к девушке на диванной подушке, брошенной на пол.
— My name is Jerry[160], — сказала девушка, сбрасывая плащ.
Она была в белой блузке без рукавов, узлом завязанной под грудью, так что между блузкой и юбкой открывалась полоска смуглой кожи, а посредине — пуговка пупка.
— О, как я готов, — сказал Руди, — как я потрясающе готов.
Они принялись трепаться, девица Джерри на американском жаргоне, остальные на жуткой смеси нидерландского и английского, путаясь в словах и ударениях, болтали о Сен-Жермен, о тамошних кабаках и, конечно, о том, без чего тогда не обходился ни один разговор, — о любви.
Я встал у окна и смотрел на улицу Принца, откуда доносились приглушенные звуки. День был воскресный. На углу газетчик с кипой «Юманите», четко выговаривая заголовки, сообщал сегодняшние новости. Прошел человек с коляской, нагруженной ржавым железом. Послышался пронзительный визг красного такси. Проковылял негр, загребая ногами. Странная эта улица Принца. Как-то я повстречал здесь двух очкастых шлюх. В Париже такие редкость. А однажды видел пожилого одноногого велосипедиста.
Девушка рассказала, что она сбежала из дому, ни более ни менее как в штате Айова, и уже неделю живет в Париже (это была сказка, потому что я видел ее в «Мабильон» несколько месяцев назад), что денег у нее нет и она зарабатывает на жизнь случайными встречами, что ей нравился такой-то и такой-то, и она неразборчиво бормотала имена, звучавшие аристократично, словно вычурные названия цветов.
Ханса я не видел, не заметил даже его тени, хотя точно знал, что он подошел к нам. За ним вечно тянулся душистый запах, словно от целой лужайки фиалок. Я спросил его о девушке, которая должна прийти в три.
— Я сам хотел бы побыть тут с вами, спокойно заняться чем-нибудь, но не могу. Не вашей я породы. У меня романтическая натура. Послушай, Хюго, а вдруг с ней что-нибудь случилось? Какой ужас! Что она делает в Париже?
— Да ничего. Приехала сюда с родителями, живет у тетки.
Понимаешь, она здесь просто сохнет с тоски по родине, от ностальгии. Ей здесь не хватает солнца.
— Ну что ж, поищи для нее солнца, детка.
— Нет, серьезно, она может с тоски броситься в воду.
— Любой из нас хоть завтра может броситься в воду, — сказал я.
Он раздраженно отвернулся. Я знал, о чем он думает. Он думает, что ошибся во мне, что я так же, как и все остальные, забочусь только о собственном спокойствии. А девица Джерри разглагольствовала о том, что у людей бывают интересные подошвы ног и по ним можно определить характер человека.
Уже половина четвертого, а девушка Ханса так и не появилась. Я снова прошелся по комнатам, заглянул на книжные полки и сунул во внутренний карман пиджака биографию маршала Нея[161] в красном сафьяновом переплете. Томик слегка выпирал, но в общем поместился отлично.
Я уселся в кресло и включил радио. Ба-бам! В комнате стало сумеречно. «Орфей»[162] Монтеверди. Я сразу узнал эту мелодию, почувствовал ее так явственно, словно это был предмет, который можно потрогать пальцами. Легкие, чистые тона. Небо словно припудрено. Дождь поливает дамбу, заросшую травой. Человек с миндалевидными глазами (я) босиком бежит по земле и падает замертво. Вода. Замирает мелодия, умирает человек, каждый раз снова и снова умирает в провалах тишины между звуками, словно переводит дыхание. Небо в облаках. Единорог[163].
