— Я Клод Хейлен, сын бога.

Вместе с этим стеклянным юношей и вся деревня стала ледяной. Но вот он оживает, достает из кармана брюк ампулу, раздавливает ее в носовом платке и прижимает платок к лицу. Нос и уши сразу закладывает, все чувства немеют, он больше не ощущает своих подвижных кончиков пальцев, кровяное давление падает, сердцебиение ускоряется, все тело под одеждой горит пламенем, проникающим до самого сердца. Рывками подлетает Фелина Вампира, машет крыльями, касается хрупкого часового механизма моего тела, острый запах ее чрева исторгает слезы из моих глаз, она садится мне на плечи, глубоко впивается в них когтями, прижимая мое лицо к черному блестящему отражению в стекле, она пьет мою мутную, сладковатую кровь, которая поддерживает в ней жизнь, и растлевает меня, она держит меня в своих когтях крепче десяти женщин. Клод издает ржание, вытягивается и затем рушится на свое стеклянное лицо. Фелина, с высунутым языком, оставляет его, машет крыльями и улетает, быстрая и неуловимая, как ветер. Клод сглатывает, недоверчиво смотрит на прозрачное, едва заметно испачканное стекло, дрожит от холода. Никто во всем мире не видел его. Он оправляет на себе одежду и поворачивается, чтобы уйти.

— Никогда больше я не сделаю этого, — говорит он. — И да поможет мне патер Дамиан[147], мученик Молуккских островов.

Он возвращается к дому Ио через садовую калитку. В ночной тишине доносятся сообщения по радио для моряков, рядом слышно чье-то дыхание. Возле грота Бернадетты, на бетонной скамье с вкрапленными в бетон устричными ракушками спиной к дому сидит Джакомо. Он не спит, широко раскрытыми глазами смотрит на Клода, выступившего из тени.

— А, вот и ты, — говорит Джакомо. — Тебя всюду искали, даже на улице.

Клод садится рядом, зажав руки между колен, откуда уже испарилось все тепло.

— Тебе-то хорошо, — говорит Джакомо. — Никакой ответственности, никаких решений. Делай себе глупости и не думай ни о чем. Эх, мальчик, мальчик.

— Нет, — говорит Клод, и Джакомо вздрагивает от этого дружелюбного, почти интимного тона.

Он подносит руку ко рту Клода.

— С такими зубами ты можешь превращать людей в бешеных собак. — И добавляет, не сводя с Клода усталых, преданных глаз: — Если, конечно, захочешь.

Клод шевелит клыками.

— Эта штука грязная, — говорит Джакомо, — кто знает, сколько людей цапали ее.

Клод смеется, каучуковая челюсть ползет вверх, он вынимает ее изо рта и швыряет за грот.

— Тебе она больше не понадобится?

— Нет, — говорит Клод. — А ты смотри не схвати воспаление легких от такого тумана.

— Ну и пусть. — Со стороны дома слышится вибрирующий женский голос, поющий под аккомпанемент электрооргана, весь садик заполняет это пение. — Его собственная куртка, — говорит Джакомо. — Как может женщина поступать так со своим собственным мужем?

— Она тебя еще помучит.

Джакомо недоверчиво улыбается.

— Я тоже так думаю.

— Пока вконец не окосеешь, — говорит Клод.

— Скажи мне, а за что, Клод?

— Наверно, она и сама не знает. Ты ее слишком избаловал. — (Я снова среди людей, снова буду приставать, подстрекать, обижать, надоедать.)

— А почему твой отец меня изводит?

— Потому что…

— Я что, покрыт паршой? Или… чернокожий? Мучают только за то, что я итальянец?

— Ты довольно въедливый тип, — говорит Клод.

— Я? А разве она этого не знала, когда выходила за меня?

— Тебе здесь никто не доверяет. Люди не знают, что ты собой представляешь. Ни рыба ни мясо, вот что они о тебе думают, одним словом, ты ненадежный человек.

— Я-то? А в таком случае кто же вы все такие? Никто из вас даже не моется как следует. Все вы, бельгийцы… — Джакомо глубоко втягивает голову в покатые узкие круглые плечи. Из дома диктор громко сообщает, что передавали программу «Канцониссима». «А теперь мы продолжаем… будет исполнено…»

— Я сразу же узнал эту куртку. Какой стыд, какой позор! Она совсем не соображает, что делает.

— Тетя Жанна чертовски хорошо соображает, что делает.

— Ты прав. Это скандал. Заставить твоего отца специально надеть эту куртку, чтобы показать: видишь, мой любовник все еще тут, Схевернелс вовсе не умер. И это после всего, что он успел натворить.

— Тихо, нас могут услышать.

— Он начал приударять за ней, когда она еще жизни не нюхала. А когда она из-за него удрала из дому, ты знаешь, что сделал этот подонок? Снял квартиру и стал жить с ней. А когда она удрала от него, что он тогда сделал, этот распрекрасный Схевернелс, кумир ее души? Начал подбрасывать всякую вонючую дрянь в почтовый ящик пансиона, где она поселилась. Будил ее по ночам телефонными звонками. Распускал про нее грязные сплетни. Да, тебе об этом уже можно знать, ты ведь взрослый парень. А на меня она хоть раз могла пожаловаться, обидел я ее хоть раз чем-нибудь?

— Жмот ты порядочный, вот что, — говорит Клод.

— Я? — отвечает Джакомо. — Может быть, — помолчав, неуверенно произносит он.

Клод прижимается холодным влажным животом к ледяным кулакам. Оборотень закован в цепи, Дракула насытился.

— Может быть, — говорит Джакомо. — Но и он не лучше.

И хотя Джакомо даже не повернулся в сторону дома и ничего не объяснил, Клод понял: «он» — это Ио. Всюду и всегда — Ио. Насчет Ио просто невозможно сказать ничего такого, с чем нельзя было бы тотчас же не согласиться. Да, он скуп. Но и покутить любит. Взять хотя бы его вина, напитки, специальное кресло для послеобеденного отдыха, для которого сгодилось бы и обыкновенное кресло. Что же еще можно сказать насчет Ио? По-свойски радушен и в то же время чуждается людей, живет затворником. Нет ни одного хорошего качества и ни одного порока, которого он не проявил бы за долгие годы жизни с Натали. Клоду трудно определить, что еще он думает насчет Ио, да он и не хочет больше думать об этом.

— Идем, — говорит он.

— Я подожду здесь, пока ей не надоест капризничать.

— Тебе придется долго ждать.

— Буду ждать сколько надо.

— Но откуда ей знать…

— Она прекрасно знает, что я сижу здесь и жду ее, — говорит Джакомо уныло, как бы против желания.

— Мудак, — говорит Клод.

Они сидят молча.

— Что вы ели за обедом? — спрашивает Джакомо.

— Баранью ногу с цветной капустой под белым соусом.

— Баранину в такую погоду есть вредно, — говорит Джакомо. — Бельгийцы очень долго не стригут овец. Овцы мучаются, в шерсти у них заводятся насекомые, шерсть налезает на глаза, сотни паразитов сосут у них кровь.

— Им все равно на бойню, — говорит Клод.

— Как хочется чашечку кофе, — вздыхает Джакомо. — Без кофеина. В ее сумочке лежит пачка моего кофе.

— Давай.

— Тебе легко, Клод. Валять дурака и ни о чем не думать. Ты не знаешь, что такое любить, даже вопреки здравому смыслу.

— Ты прав, — отвечает Клод. — Это занятие для тебя.

— Ты за меня не волнуйся, — вскипает Джакомо.

Клод наклоняется к нему, кладет руку на опущенное круглое плечо сидящего рядом человека.

— Прости меня, — говорит он.

Джакомо делает вид, что не слышит.

— Мы с тобой просто смешны. — Клод судорожно хватает ртом воздух, на него вдруг нападает неукротимая зевота. — Ну идем же, идем.

Джакомо качает головой, и Клод оставляет его, он больше не принадлежит этому мучнистому миру, в котором так долго скитался, этому подернутому пушком мирку со слезами обиды и приключениями Виннету, которые ему читала мама, со смехом на улице, молочной кашей, со щекотным прикосновением лижущего кошачьего язычка, с жалобными домогательствами материнской ласки. Я стал старше, я больше не с ними, перестал быть одним из них. Куда же теперь деваться?

Джакомо, поникнув, ждет выстрела в затылок.

Ошеломленный гамом и хаосом в гостиной, Клод обнаруживает, что там полным ходом идет новая игра. Ио разлегся посреди комнаты, изображая эпилептика. Дядя Антуан посадил к себе на колени Тилли, и они пытаются выпить вдвоем из одного бокала. Тети Лотты нигде не видно, отец сидит на корточках перед телевизором, а тетя Жанна слоняется по комнате, обернув бедра шотландским пледом, который она скрепила брошью. Она бродит с закрытыми глазами, подходит к лежащему Ио и ставит ему на плечо высокий тонкий каблучок. Тетя Натали спит, приплюснув ухо к полным рыхлым рукам.