С Клодом все по-прежнему, вот только доктор предупредил, что он не поправится, если не будет постоянно думать о том, что делает. Альберт посылает сына в прихожую достать сигареты из кармана плаща, а сам ворчит:

— Забот с этим парнем хватает.

— Да, тяжелый случай, — вздыхает Антуан.

— Тихо, — шикает на него Натали и снова приветствует, точно впервые видит, свою сердечную занозу, своего любимчика Клода.

— Опять вы сплетничали про меня, — говорит Клод.

— Кто? Мы? С чего ты взял? — изумляется все семейство.

— Ах, Клод! — говорит Натали, потом нервно командует: — Лютье, кофе!

— И к нему — стаканчик. — Изборожденное морщинами лицо Альберта превращается в лукавую маску.

— Смотри, чтобы менеер… — начинает Лотта, но Натали предостерегающе поднимает указательный палец.

— Ох-хо-хо-хо.

— Ты права, — говорит Лотта, — я совсем забыла. Я хотела сказать: «Смотри, как бы Ио не услышал про стаканчик».

— И-и-и, — тянет Клод, вдыхает и заканчивает совсем нежно: — О-о-о.

— Вид у него такой, будто он постоянно недоедает. Этот мальчик никогда не будет счастлив.

— Пить перед тем, как идти в церковь, — ворчит Натали, — ты совсем уже…

— Да он пошутил. — Лотта, как всегда, выгораживает своего деверя; конечно, Альберт всем по душе, хотя давно превратился в развалину, впрочем, он сопротивляется изо всех сил. Сейчас даже трудно себе представить, каким он был раньше симпатягой. И только сам этого тогда не замечал. Во всяком случае, довольно редко этим пользовался. Теперь от прежнего Альберта осталась одна горделивая, повелительная осанка. Несмотря на глубокие морщины, потухшие глаза с вывернутыми нижними веками, несмотря на беззубый рот (Интересно, сколько сейчас стоит искусственная челюсть? Минимум шесть-семь тысяч франков!), поношенную сорочку с двумя незастегнутыми верхними пуговицами, которая выглядит особенно бедно в сочетании с аккуратной черной курткой, скорее всего купленной специально для этого случая, — несмотря на всю эту нищету, Альберт все еще лелеет память о триумфах своей молодости.

Время окончательно не победило Альберта. Когда-то в деревне у него было прозвище «красавец-медведь».

А Жанна поседела. Натали решила ничего не говорить ей об этом. По крайней мере до возвращения из церкви. Красить волосы ради своего иностранца ей уж совсем не к лицу. А у Джако не было никакой необходимости громогласно объявлять, что он категорически против этого. Восемь лет назад, в том же самом году, когда Натали поселилась у Ио, Жанна сбежала к ним сюда, в Меммель. Джако тогда побил ее за то, что она накрасила губы помадой. Поступок иностранца встретил осуждение Ио, и Джако пришлось просить у своей жены прощения здесь, в прихожей. Он тогда даже плакал. Ничего, это ему урок на будущее. Видите ли, она ему больше не нужна, эта красивая, злая, строптивая, укрощенная Жанна! Они прилично зарабатывают продажей лекарственных средств, но спрашивается, кого за это благодарить? Жанна объезжает аптеки и уговаривает провизоров, пуская в ход всю свою напористость и обаяние, а что в это время делает Джако? Сидит себе в машине. Да и машину-то он водит неважно. Натали его ненавидит. За то, что ее сестра так изменилась, за то, что она стала неуверенной, желчной, ну просто совсем другим человеком, и все оттого, что этот тип запустил в нее свои когти.

На клеенку в черную и синюю клеточку выставляется китайский сервиз, привезенный несколько лет назад братом Ио. Фотография этого брата, монгола с двадцатью седыми волосками на подбородке, стоит на телевизоре в рамке, обвитой полоской черной тафты.

«Наш Ян», — говорит иногда Ио. Или: «Наш Ян-великан».

— Нет, Лютье, не надо. — Натали останавливает служанку, которая собирается наливать кофе Джако, но тот уже сам прикрыл ладонью свою чашку.

— Пардон, — произносит он хмуро.

— Нет? — переспрашивает Лютье.

— Нет, — взрывается Натали, но тут же, чтобы сгладить неловкость, потому что видит, как Жанна, повернувшись в ее сторону, уже вытягивает губы успокоительной трубочкой, весело бросает Клоду: — Осторожней, не проглоти гвоздичные семечки!

— Да, он глотает все подряд, точь-в-точь как его папочка, — говорит Антуан.

— Молчи, — обрывает его Лотта.

Джако перевернул свою пустую чашку и рассматривает на матово-белом донышке синее фирменное клеймо.

— А как тебе нравится новая машина, твоя «веспа»? — интересуется Натали.

— Тетя!..

— Ах, да это просто деньги коту под хвост, — встревает Альберт.

— Но-но, выбирай выражения, ты ведь не у себя дома! — вступается за Клода Антуан.

Клод начинает объяснять, для чего служит аккумулятор, что такое зажигание, как действует маховик… Натали озабочена.

— Что подумает Ио, — говорит она, — он ведь тогда предупреждал, ты помнишь, что отдает машину только с тем условием, что ты будешь содержать ее в порядке. А теперь выходит…

— Но послушай, тетя, я не виноват, что сцепление…

— Оставь человека в покое со своим сцеплением, — останавливает его Альберт, строгий отец.

— Но я не хочу, чтобы Ио подумал, будто я виноват! — горячится мальчик.

— Он никогда не бывает виноват, вечно у него виноваты другие, — говорит Альберт.

Натали с трудом поднимается, подавив зевок. В кухне, широко расставив нога, восседает мадам Тилли, отвлекает Лютье от дел. Натали тяжело падает на кухонную табуретку, ее икры и лодыжки свело от усталости. Она прикрывает глаза, но только на мгновение — что подумает о ней мадам Тилли, вообразит, будто эта пьяная туша выползла из своей норы, чтобы с первыми лучами солнца снова начать пить.

Она возвращается к столу. Веранда ловит солнце. Восемнадцать разноцветных стекол пропускают свет в гостиную. Он падает на сидящих здесь семерых человек — на семью, собравшуюся, как всегда, в полном составе, не хватает одной лишь Таатье, жены Альберта и (к сожалению!) матери Клода. Потому что Таатье пьет и так этого стыдится, что не смеет показаться на глаза семейству. «Да здравствует Таатье!» — воскликнет Альберт после нескольких стаканов вина.

Натали пьет кофе без молока и сахара. Интересно, сколько она сейчас весит?

— Сто два, — отвечает она вяло.

Джако кивает, будто ему это уже известно, выпячивает толстые синеватые губы (они у него совсем иной формы, чем наши), и его украшенный перстнем палец рисует в воздухе палочку, кружок и лебедя.

— Явно намечается прогресс, — замечает Антуан.

— Да и пора уже, — добавляет Лотта.

— Что ни говори, а ведь совсем недавно во мне было сто восемь.

— Сто восемь кило, — с уважением произносит Лотта.

— Толстая или худая, ты все равно моя. — Клод прижимает к себе Натали, ерошит ее седые курчавые волосы и кусает за ухо.

— Перестань, подлиза. — Натали густо краснеет, но не отпускает от себя долговязого юношу, она хочет доказать всем им (распускавшим всякие грязные сплетни насчет нее и Клода, когда он гостил здесь несколько лет назад, но теперь, конечно, все прощено и забыто), она хочет продемонстрировать им привязанность мальчика, хочет выставить напоказ эту взаимную симпатию между бледным Клодом и ею и закрепить ее, но все это быстро кончается.

— «Ага!» — «Наконец-то»! — «А-а!» — «Вот и он», — восклицает, бормочет, жужжит семейство Хейлен, увидев, что в гостиную входит Ио.

Всякий раз — а они уже восемь лет живут вместе в этом высоком доме, в сердце этого селения, — Натали удивляется тому, как беззвучно появляется Ио — в дверях, на лестнице, за окном, — и сегодня она в очередной раз восхищается этой хорошо отрепетированной таинственной манерой. Она вновь с удовлетворением отмечает, с какой почтительностью относится к Ио ее семейство. Они очень уважительны к нему, как и нотариус, бургомистр, доктор и мелкие фермеры, они чтят в нем своего господина. Даже Клод, которого она наконец-то отпускает от себя («Кломп» — как в шутку иногда зовет его Ио), гасит насмешливую улыбочку.

Сделав два широких шага навстречу семейству Хейлен, Ио протягивает к ним руки и певуче приветствует гостей, и Натали, упиваясь великолепием его появления, снова вместе с ним приветствует их…