И тогда мальчик совершил нечто абсолютно неожиданное, нечто такое, что представить себе не мог даже учитель. Он пронзительно заверещал и прыгнул в толпу, попятившуюся назад:

— Они задержали меня, Пир схватил меня в трактире! Я хочу говорить с пастором, я хочу исповедаться!

Деревенские испугались, и учитель, внимательно вглядевшись, мигом распознал простейшую бойскаутскую уловку, которая удалась, мальчик привлек к себе внимание плотно сгрудившейся толпы, она теснилась теперь вокруг бьющегося и визжащего эпилептика полутораметрового роста, к которому пробивался жандарм, учитель глубоко вздохнул и рванул прочь, мимо немногочисленных зрителей, задержавшихся возле него, они с удивлением уступали ему дорогу. Длинными прыжками кенгуру он понесся в противоположную от толпы сторону, нырнул в темный конец деревенской улицы и, промчавшись метров триста, достиг церкви, над массивной лепной дверью которой горела электрическая лампочка.

Дверь была закрыта. Учитель дернул за искусно выкованную щеколду. Стон, сиплый вой толпы, визгливые женские голоса доносились сюда, и он увидел сбоку от церкви, подле керамических плиток писсуаров, старую женщину со шваброй и бутылкой молока, держась рукой за стену, он скользнул туда, поцарапал ногу над саднящей лодыжкой о металлические перильца вокруг писсуаров, врезался в старуху, оттолкнул ее и очутился в боковом приделе пахнущей ладаном, холодом и отсыревшей известкой церкви. Он перегородил боковую дверь, через которую ввалился, дубовой скамьей, уселся на нее и перевел дух. Потер ногу. Трясущимися руками бессмысленно, словно желая разогреться, начал тереть нейлоновый носок, не пропускавший, по его мнению, пот. Бесшумно и плавно — звука поворачивающегося ключа не было слышно — распахнулись главные двери церкви. Темнота внутри, к которой его глаза еще не успели привыкнуть, взорвалась голосами, пляшущие, сквернословящие мужчины моментально заполнили центральный проход. Учитель рухнул на колени и пополз — а горлопаны уже отступали назад, гонимые гневным, высоким голосом, возвещающим, что это Дом Господень, — пополз, невидимый и неслышимый, за украшенную резьбой кафедру, за которой во время воскресной мессы сидела местная знать. Учитель распластался вдоль кафедры, припав к бархатному ковру на дощатом полу и подтянув к животу все еще мокрые ноги. Свернувшись, как эмбрион, он молил о мире. И был услышан. Гневный голос, пасторский голос, размягченный вином и ежедневными приказаниями, набрал силу и зазвучал с еще большей угрозой, изгоняя нечестивцев из храма, ему вторил другой голос — жандарма или футбольного тренера, а может, строительного рабочего, не тронутый благоговением или набожностью. Мужчины переговаривались, толпа выливалась назад в вечерние улицы. В церкви стало тихо — сладкое, мирное, сокровенное мгновение. Учитель не шевелился. Он думал: я хочу остаться здесь, лежать здесь целую неделю и не двигаться. В горле у него стучала артерия. И в висках. Кто-то вздыхал, по проходу шаркали чьи-то подошвы.

— Эге-ге-гей, — крикнул мальчик, и пасторский голос произнес:

— Где вы? Немедленно выходите.

— Менеер, — громко зашептал мальчик. — Выходите же.

Учитель лежал свернувшись, слушая, как щелкает возле его уха древоточец. Позже он решил, что вел себя так, поскольку боялся, что Спранге спрятался в одном из нефов, а также стыдился проступившей на его брюках эрекции — следствия его страха. Неблагоразумно, упрямо он, затаив дыхание, думал: «Ищи меня, найди меня».

Двое пошли вдоль жалобно скрипящих стульев, шаря по рядам.

— Менеер, — шипел мальчик. — Менеер. — А потом: — Наверное, лучше включить свет.

— Нет, — возразил размягченный голос. Перед образом святого Рохуса горела свеча, ярко раскрашенный святой наискосок от скорчившегося учителя приподнимал вверх свой плащ, оголив колени, изящная египетская гончая на высоте оторочки плаща высовывала позолоченный язык. Учитель застонал. Они нашли его. Он сказал:

— Я не могу пошевелиться, меня парализовало.

Духовник оказался совсем юным, облачение не подобало ему, казалось слишком широким и болталось, как взятый напрокат маскарадный костюм, на его костлявой фигуре.

— Ты должен встать, — сказал священник, — попытайся, тебе нельзя здесь оставаться. Ни при каких обстоятельствах.

Он потянул учителя за руку.

— Я не могу.

Священник опустился на колени и, протянув руки в темный, узкий собачий ящик, стал массировать затылок и плечо учителю, громко захохотавшему, когда и мальчик начал дергать его за ноги.

— Вот так-то будет лучше, — сказал священник.

Учитель думал: «Все они — и Сандра, и эти двое пахнущие ладаном, и Фредин, когда стемнеет, и даже Граббе — влезают мне под кожу, сам же я никого не трогаю», и он почувствовал, как вернувшееся доверие расправило его члены, высокий и просторный купол церкви больше не пугал его, когда снаружи громко вскрикнула девушка или мужчина с необычайно высоким голосом. В тот же миг одно из оконцев разлетелось вдребезги, камень загрохотал по деревянным скамьям, по изразцам.

— Чтоб вам всем ни дна ни покрышки! — взревел священник и, подхватив полы своей рясы, помчался к порталу; он рывком распахнул дверь и на местном диалекте изверг проклятия на церковную площадь. При свете свечи учитель на четвереньках выполз из-под кафедры на гладкий каменный пол. Мальчик с несгибаемым упорством помог ему подняться, и вот уже учитель сидит, откинувшись на стуле с прибитой дощечкой: Нотариус Феркест. Рядом с ним — раскрашенный рельеф: вторая остановка на крестном пути.

Покачивая головой, к ним шел священник.

— Невероятно, — бормотал он. — Ну как дела? Получше? Скорее всего, это артрит, у моего брата тоже было нечто в этом роде.

— Да что там, — сказал мальчик, — это просто от страха. Он так струхнул, что у него…

— Тс-с. Тише.

Они увидели, как по церкви, судорожно всхлипывая, все с той же шваброй и бутылкой молока в руках ковыляет старуха, отгонявшая учителя от боковой двери. Заметив их, она заголосила:

— Господин капеллан, как же можно допустить такое? Это все он, все он виноват. Да, твоя вина, бандит, — выкрикнула она пронзительно, когда учитель попытался что-то сказать. — Скоро они разнесут всю церковь, социалисты проклятые!

— Я пришлю вам чек, — сказал учитель, обращаясь к трактирщику, к Сандре, к капеллану.

— На сколько? — Старуха пустила слюну. — Ты хоть представляешь, сколько это стоит?

— Оставь нас в покое, Джаннеке, — сказал капеллан. Истекая слюной, она начала передвигать стулья, инспектируя все царапины, со всех сторон оглядела камень. У учителя застучали зубы, он подсунул кулак под подбородок, рука тоже затряслась.

— Человек человеку волк, — сказал капеллан.

Учитель хотел было ему ответить, но не проронил ни звука, он думал: «В чаше для причастия наверняка должно быть вино, меня мучает жажда».

Мальчик нервно зевнул.

— Неужели их ничему не научили все ужасы этих последних лет, — сказал капеллан, и его голос был угрюмым, старым, расслабленным. Двое евангелистов за его спиной поддерживали проповедническую кафедру, учитель думал: «Если б можно было остаться здесь жить, пока не стану седым и скрюченным стариком, петь молитвы, отдыхать, желать всем блага. Желания тела и души растают как дым, я буду смотреть на одно-единственное изображение, молиться, довольствоваться всем, доверяться ближнему». Он встал.

— Святой отец, — обратился он к пастору, — нельзя ли нам (ему, безымянному рассказчику, и его мальчику-пройдохе) переночевать здесь?

— Нет, — ответил капеллан.

— Никто не станет здесь на меня охотиться. Церковь — святое место.

— Кому ты это рассказываешь, — небрежно отмахнулся священник.

Учитель взял его теплые сухие руки в свои и сказал, что обязательно вышлет ему чек, капеллан только должен назвать сумму.

— Это обойдется не меньше, чем в сорок тысяч франков, скажите ему! — взвизгнула старая служительница.

— Тебя что, бешеная собака укусила? — нахамил учителю мальчик.