Лицо у парня правильной формы, брови, которые он постоянно хмурит, выщипаны.

— Осел, на котором ты только что ехал. С помпоном между ушами?

Парень ухмыльнулся.

— Это, вероятно, была моя сестра.

— Да-да… — промычал Бруно.

— Вы вот смеетесь в душе, а я просто смеюсь.

На лбу у него от шляпы-блина остались ровные красные полоски, с губ он так старательно стирал помаду, что их контуры расплылись, глаза у него зеленые с золотыми крапинками. На ногтях следы оранжевого лака.

— Меня чуть было… — заговорил парень, демонстративно не замечая своих соплеменников, сидящих за соседним столиком, — чуть-чуть не объявили победителем по поеданию улиток. Но мое тело отторгло их. Не правда ли, наше тело неблагодарно?

Один из деревенских вычерчивал отверткой крестики на поверхности стола и при этом искоса, но весьма внимательно поглядывал на Бруно. Это заметил и странный парень, называвший себя Гиги. Как только он произнес это имя, мужчина, чертивший отверткой по столу, издал непонятный возглас. Вероятно, это послужило знаком для трактирщика: с выражением трепетной почтительности он поставил перед Гиги стакан минеральной воды.

— Я живу сейчас у пастуха, — сказал Гиги, словно отвечая на вопрос Бруно. — А как малыш Мири? Пришлись ли вы ему по душе? Я бы безмерно удивился. Он сладок, этот крошка, но с горчинкой, как французский ликер «Сюзи». Как вы находите, его французский так же хорош, как и мой?

— Никакого сравнения! — чересчур пылко уверил его Бруно.

Он заметил, что мужчины, не глядя в его сторону, затаив дыхание, внимательно следят за Гиги и, кажется, ждут, что тот станет их переводчиком. Наверно, он должен выразить словами все, что им хотелось сказать за последние дни, вся деревня ждет, когда он что-то скажет или сделает; Гиги это тоже понимает и пытливо смотрит на Бруно, как только что глядела женщина на осле.

Бруно почти не сознает, что его рука с судорожно сжатыми пальцами поднимается к виску, он смахивает с головы кепку и протягивает ее Гиги вперед забралом. Мужчины загудели, они словно аплодировали ему без помощи рук.

— Благодарю вас от всего сердца, — обрадовался Гиги.

Кепка оказалась ему впору, и, потянув за козырек, он сдвинул ее чуть-чуть набок. Встал и ушел.

Человек с отверткой подождал, пока Гиги дойдет до конца улицы, потом поставил свою босую ногу-копыто на перекладину стула, где сидел Бруно, потянул его за штанину и прошипел что-то, явно упомянув имя Гиги.

— Конечно, конечно, Гиги… — пробормотал Бруно и исчез. Как всегда.

Дома Анаис с карликом играют в шашки. Бруно устроился в саду — в углу, заросшем чертополохом, где валяются сломанные доски и клочья прозрачной полиэтиленовой пленки. Муравьи суетливо снуют мимо его ботинка. Он подбирает кусочек бетона и кидает его на землю, перегородив их одностороннее движение. После секундного замешательства муравьи принялись огибать камешек, три-четыре первопроходца поспешно преодолели препятствие и снова влились в цепочку.

Солнце палит неумолимо, оно словно ощупывает своими лучами лицо Бруно, обжигает, проникает в подкожные слои, растапливает жир, кожа становится прозрачной и пузырится, словно надутая ребенком жевательная резинка.

Анаис принесла чашку растворимого кофе, отдающего водопроводной водой. Карлик, укрывшись в тень, которую отбрасывает Анаис, объявляет:

— Я выиграл. А ведь вы этого не ожидали, не правда ли, мадам Наис?

— Он очень талантливый, — с гордостью замечает она.

— Ах, господин Бруно, — сокрушается карлик, — для великих дел меня уложили в люльку, но, увы, эта люлька стояла в доме моей матери.

— Что вы хотите сказать? — спрашивает Бруно.

— Да ведь не таким я родился.

— Это вы мне уже говорили.

— Иначе я был бы лилипутом, то есть существом с правильными пропорциями. Но моя мать, когда я был совсем маленьким, ха-ха, намного меньше, чем сейчас, ха-ха, предназначила меня для такой жизни. Она натирала мой позвоночник жиром моли и летучих мышей. И потом ездила со мной с одного фирташа на другой. И заработала на этом много денег.

— Вот так, на его спине! — кричит Анаис. — Она показывала его как диковинку в балагане.

— Пардон, мадам Наис! — Маленький церковный сторож возмущен.

— Но вы сами так говорили.

— Нет, я говорил, что зарабатывал деньги для моей матери. Но ведь я за них работал. На каждом представлении я должен был выходить на бой. Вначале, когда был поменьше, — с петухами, а позже — с индюками.

Анаис натянула резиновую маску для плавания, и лицо ее стало плоским и бесформенным.

— Мы идем купаться, — сообщила она. — В озере, рядом с виллой отца Бима. Ты, конечно же, с нами не пойдешь?

— Как ты догадалась, милая?

— Мы сможем переодеться на вилле у отца Бима, — говорит Мири. — Его вилла надежно охраняется. Если кто-нибудь вздумает перелезть через стену, его ударит током. Такая защита просто необходима, деревенские очень любопытны. И к тому же испорчены. Порой мне даже кажется, что сам Господь отвернулся от нашей деревни.

Всю ночь то ли ветка билась в овальное окошко над головой Бруно, то ли стрекотали приклеившиеся друг к другу кузнечики, а может, это колени Гиги елозили по черепице. Анаис сказала, что Бруно не мешало бы проявлять чуть больше инициативы, в конце концов они и в отпуск поехали для того, чтобы встретиться с чем-нибудь новеньким. Ну почему бы им, например, не спуститься в пещеры, где живут монахи, питающиеся собственными нечистотами?

Бруно больше не снится заснеженный антверпенский вокзал. Ему уже совсем ничего не снится. А может, он предпочитает забывать свои сны.

— Ты куда? Что я опять не так сделала?

У Анаис вот-вот брызнут из глаз слезы.

Он шагает мимо церкви, фронтон которой сверкает яркой охрой. Несколько тучных женщин в черном окружили уличного музыканта — грязного старика цыгана в повисшем лохмотьями комбинезоне. Он встряхивает какой-то палкой с двумя поперечинами, на которых звенят и бряцают прибитые гвоздями металлические кольца и кружки. Цыган выкрикивает в такт какую-то песню без всякой мелодии.

Женщины время от времени дружно кивают, словно он повествует им о чем-то мятежном или грустном.

— Он поет о том, что он петух, — поясняет Гиги, крепко взяв Бруно за локоть. — Этот петух жалуется на то, что женщины сводят его с ума, а самим и горя мало.

Уличный певец подпрыгивает и все быстрее звенит своими погремушками.

— Петух вопрошает, для чего ему жить в этом пустом, мрачном мире, если нет здесь у него ни единого друга, ни одного друга-петуха. Это про меня, друг мой.

Пока он говорил все это, а Бруно не отводил свой локоть, стоявшие поблизости женщины отошли от них подальше — в более широкий круг. Как и мужчины на террасе, они не оборачиваются ни на Гиги, ни на Бруно, но их плечи, их шеи, даже их сложенные вместе руки выражают то ли презрение, то ли ненависть и страх.

— Прощайте, — говорит Гиги еле слышно. — Стоит нам только взглянуть в глаза друг другу, как весь мир клокочет от ненависти, а я не могу причинить вам такого зла.

Анаис складывает в стопку свое белье, собирает платья и туфли.

— Похоже, что бы я ни делала, все тебя раздражает, — говорит она с тяжелым вздохом. — Хоть бы ты сказал, в чем я провинилась. Стараюсь, изо всех сил угождаю тебе, как могу, в конце концов мы оба в отпуске, и ты, и я. Я же не виновата, что прекрасно себя здесь чувствую.

— А я думал, что на тебя бросаются собаки.

— Да что с тобой? — кричит она.

Бруно отворачивается, вытаскивает из-под шкафа ее лодочки и аккуратно ставит их рядом со стопкой белья.

— Всего три раза здесь переночуем, — ворчит она. — А потом можешь убираться в свой Антверпен. Ну что, полегчало тебе?

— Полегчало, — говорит он и сам стыдится своей лжи, потому что впервые у него мелькнула мысль, что, возможно, она одна уедет в аэропорт и будет стоять там, растерянная, встревоженная, беспомощно озираясь, словно пытаясь понять, куда он подевался, с его голубой шевелюрой.