Иван Георгиевич Бессонов — личность любопытная. Его карьеру Рутыч не зря назвал «бурной и страшной». Занимая командные должности в войсках НКВД, он выполнял довольно ответственные задания: например, будучи командиром 3-го полка НКВД, охранял Жданова на трибуне на Дворцовой площади в Ленинграде, располагая пулемётные расчёты своего подразделения на чердаках Зимнего дворца во время парадов и демонстраций трудящихся.
Но расцвет его карьеры приходится на время «большого террора» 1937–1938 годов. В это время Бессонов, говоря бессмертными словами Грибоедова, достигает «степеней известных». Одно время он даже был заместителем Фриновского, когда тот стал помощником Ежова. Позже Бессонов — командующий Забайкальским пограничным округом, далее — заместитель генерала Масленникова (который сменил на посту расстрелянного «врага народа» Фриновского)… Как пишет Рутыч, «Бессонов великолепно знал весь аппарат НКВД, и в частности ГУЛАГ». Что касается первого утверждения, согласиться с ним можно: без хорошего знания аппарата НКВД карьеру сделать сложно. А вот в отношении знания ГУЛАГа историк Рутыч несколько поспешил с выводами. Из начальственного кабинета трудно разглядеть подробности лагерной жизни. Аппаратный чиновник и практические работники на местах — специалисты совершенно разные (разве только человек пришёл в управление, как говорится, «из низов», то есть непосредственно работал в местах лишения свободы).
Во время провала финской кампании Бессонов попадает в немилость у Берии. Но ему удаётся избежать печальной участи своих начальников: он остаётся жив и даже здоров. Его переводят в армию, где в начале войны, будучи командиром 102-й стрелковой дивизии, Бессонов попадает в плен к немцам под Гомелем.
В общем, если исходить из биографии и послужного списка, менее подходящей фигуры для «идейного борца со сталинизмом» придумать трудно. Человек был воспитан и вскормлен этим самым сталинизмом, был плотью от плоти советской тоталитарной системы, причём одним из руководителей сталинской «опричнины» — НКВД!
Но, в конце концов, и генерал Власов воспылал ненавистью к «режиму» только в немецком плену…
Вначале генерал-лейтенант Бессонов решил скрыть своё прошлое. Однако вскоре, видимо, понял, что погорячился: впереди замаячила перспектива концлагерей, где немецкие «вертухаи» обращались с русскими военнопленными куда страшнее, чем гулаговские «вертухаи» с советскими зэками (поскольку Великий Вождь отказался от услуг Красного Креста и на весь мир объявил, что среди советских солдат пленных не бывает — есть только предатели).
И тогда в голову Ивана Георгиевича приходит блестящая по своей дикой авантюрности мысль! На очередном допросе он заявляет немецкому офицеру, что он — не просто какой-нибудь обыкновенный командир дивизии. Бери выше! Бессонов излагает свой послужной список, убеждает немецкое командование в своих глубоких знаниях и опыте и предлагает гитлеровским генералам свой план мощного военного удара, в результате которого большевистский монстр наверняка рухнет!
План этот был прост, как всё гениальное. Бессонов предложил высадить воздушный десант на Воркуту в районе Усть-Печорских лагерей. Финская армия к этому времени уже заняла Петрозаводск, вокруг которого было расположено достаточно аэродромов. Их-то мятежный генерал и облюбовал для в качестве опорной базы.
Ну, высадится десант — и дальше что? Резонный вопрос. Разумеется, сам по себе воздушный десант погоды, конечно, не делает. Так, разве что мелкие пакости. Но дальше «великий чекистский стратег» намеревался в очередной раз воплотить в жизнь знаменитые строки «Интернационала», то есть поднять и повести за собой «весь мир голодных и рабов» — огромную зэковскую армию!
Рутыч, излагая все эти прожекты чекистского генерала, понимает, разумеется, что даже для самого легковерного читателя выглядят они достаточно нелепо. Поэтому в подтверждение того, что создание «арестантской освободительной армии» в начале войны было делом совершенно реальным, он откапывает любопытное «свидетельство». Вот что он пишет:
Ставка Бессонова на заключённых в условиях войны не была фантастической, да и он сам при всём его честолюбии был далеко не фантазёр.
Находившийся в годы войны заключённым в Ветлаге Д. М. Панин в своих «Записках Сологдина» пишет:
«Много российских людей жили мечтой о войне, которая даст толчок к освобождению… Первое время заключённые лагерей жили той же мечтой: вступить в ещё не родившуюся тогда российскую освободительную армию и вместе с другими русскими людьми вести борьбу за освобождение остальной страны».
В лагерях были не только миллионы таких мужественных людей, как Панин, — готовых взяться за оружие, но и хорошо подготовленные командиры, как, например, один из его друзей по лагерю бывший офицер Николаевский.
«Если бы при иной, новой тактике войны, — пишет Д. М. Панин далее в своей книге, — за несколько суток в лагерные центры были бы сброшены десанты, Николаевский оказался бы сразу одним из неповторимых полководцев, за ним пошли бы когорты заключённых, и он был бы на своём месте».
Как свидетельствует не только один Д. М. Панин, в начале 1942 года в одном из лагпунктов на Печоре, куда хотел высадиться со своим десантом Бессонов, заключённым удалось разоружить охрану и поднять восстание, докатившееся до Усть-Усы и подавленное только в силу недостатка боеприпасов.
Все эти свидетельства показывают, что в условиях первого года войны освободительное движение могло быть успешно начато при координации небольших сил вторжения с многомиллионной массой заключённых.
Что тут можно сказать? «Свидетельства» Панина заслуживают примерно такого же доверия, как и «исторические исследования» многих советских ангажированных учёных, сочинявших многотомные «Истории Великой Отечественной войны» исходя прежде всего из партийно-политических соображений. Дмитрий Панин делает то же самое — только с другой стороны. Одни стремились понравиться Политбюро, другой — историкам и политикам Запада, которые имеют о России настолько отдалённое представление, что способны без саркастической усмешки прочесть фразу «Много российских людей жили мечтой о войне, которая даст толчок к освобождению…». Подобными «свидетельствами» избегают пользоваться даже серьёзные западные учёные, изучающие историю второй мировой войны.
А уж убеждать читателей, будто «заключённые лагерей жили мечтой вступить в российскую освободительную армию» и воевать под вражескими знамёнами — значит рассчитывать на абсолютную невежественность тех, к кому обращаешься.
Вообще автор этой книги предостерёг бы добросовестных исследователей от некритического использования «воспоминаний и размышлений» Дмитрия Михайловича Панина. При всём уважении к нему как к гулаговскому узнику, долгие годы проведшему в сталинских лагерях, когда изучаешь его мемуары и «философское наследие», неизбежно приходишь к печальному выводу: практически всё написанное Паниным не отличается ни глубиной мысли, ни большим умом, ни объективностью. Вышедший в 1998 году двухтомник Панина «Мысли о разном» просто оставляет жалкое впечатление: много разного, но мало мыслей… Более того: патологическая ненависть к большевизму не позволяет ему сколько-нибудь беспристрастно оценивать исторические события. Можно говорить о том, что это — не вина его, а беда. И даже по-человечески понять. Но кому от этого легче?
И всё же объективности ради проанализируем высказывания Панина. Он ведь тоже как-никак был русским зэком!
Прежде всего заметим определённую солидарность Панина… со сталинскими чекистами! В одном из отчётов ГУЛАГа читаем:
«В течение 1941–1944 гг. в лагерях и колониях вскрыто и ликвидировано 603 повстанческих организации и группы, активными участниками которых являлись 4640 человек».
