По поводу водворения профессиональных преступников в особые лагеря любопытно также мнение Дмитрия Панина, в своё время отбывавшего свой срок в Казахстане:
На каторге тоже была прослойка блатных. Как они туда попали? Очень просто. Блатарь знает, что его должны отправить на лагпункт, который держат в руках суки. Он знает, что, если он попадёт на такой лагпункт, его убьют. Чтобы этого избежать, он выходит на развод и начинает кричать: «Долой советскую власть!» — или под дурацкой листовкой подпишется. Его хватают, ему дают пятьдесят восьмую статью. Так как он рецидивист, имеет уже срока, то механически попадает на каторгу. Ещё у блатарей была надежда, что на каторге они будут пановать, драть шкуру с мужиков и фраеров. У нас такого блатаря однажды зарубили как стукача, хотя он стукачом не был. («Мысли о разном»),
«Уркаганы» не случайно надеялись, что будут «пановать» в спецлагерях. Такие же надежды на них возлагало и лагерное начальство. «Блатных» часто назначали бригадирами. При этом паёк бригадира зависел не от его собственного труда, а от выработки всей бригады. Тем самым начальство как бы подталкивало уголовников выбивать из арестантов дневную норму, терроризировать их. Что и происходило на первых порах, тем более «бригадиры» жили за зоной особлага, и это вроде бы обеспечивало их личную безопасность.
Но недолго. Вскоре слишком «оборзевшие» «урки» начали становиться жертвами «несчастных случаев на производстве». Поскольку уроки доходили не сразу и не до всех, рецидивистов стали убивать открыто и часто. Иногда использовали их же способ расправы: либо отпиливали голову, либо перепиливали уголовника напополам. Инициаторами подобных расправ становились те же самые «вояки» (нередко, впрочем, и украинские националисты — «бандеровцы»).
Однако повторим: в основном лагерное сопротивление в ГУЛАГе возглавляли «вояки» из числа «советских» фронтовиков. Вот свидетельство арестанта начала 50-х:
На пересылке было весело. Хозяином там был Жук. Ворья больше не было. Было несколько уважаемых битых фраеров (в основном из военных и обязательно природных русаков, то есть русских из России). Были шестёрки из западных украинцев, из харбинских русских. (А. Жигулин. «Чёрные камни»).
То есть именно бойцы и офицеры Советской Армии были хозяевами положения; украинцы же подвизались на вторых ролях. В том числе это касается и процесса «рубиловок», или, как его ещё называли лагерники, — «самообороны».
В этом справедливом, но кровавом деле охотно поддержали «вояк» «законные воры», причём зачастую брали инициативу на себя. Тем более что по новому указу «четыре шестых» им лепили суровые сроки наказания — от «десятки» до «четвертака». Так что власть их очень рассердила… Правда, порою случалось, что под лозунгом расправы над «стукачами» кое-кто пытался свести свои личные счёты с неугодными. Но, как говорил вождь, лес рубят — щепки летят.
Вообще же, судя по рассказам и мемуарам бывших гулаговских «сидельцев», эпидемия расправ над доносчиками была спровоцирована не столько конкретными этническими или политическими группировками, сколько обстановкой в особых лагерях. «Политики», выйдя из-под мощного пресса уголовного «братства», постепенно стали обретать чувство уверенности в себе. К тому же в особлаги потянулись новые этапы «контриков» с воли, которые не сталкивались в лагерях с беспределом «уркаганов» и не были столь забиты, как «литёрки» со стажем. Многие из них лично принимали участие в «рубиловках» и уничтожении «стукачей». Именно в это время в арестантском мире появляется поговорка — «Стукач гуляет с топором за спиной», или «За стукачом топор ходит»…
ВКЛАД ЛАГЕРНОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
В БОРЬБУ СО «СТУКАЧАМИ»
Когда нам принесли бушлат
И, оторвав на нём подкладку,
Мы отыскали в нём тетрадку,
Где были списки всех бригад,
Все происшествия в бараке —
Все разговоры, споры, драки, —
Всех тех, кого ты продал, гад! —
Мы шесть билетиков загнули —
Был на седьмом поставлен крест.
Смерть протянула длинный перст
И ткнула в человечий улей…
Когда в бараке все заснули.
Мы встали, тапочки обули,
Нагнулись чуть не до земли
И в дальний угол поползли.
Душил «наседку» старый вор,
И у меня дыханье спёрло,
Когда он, схваченный за горло,
Вдруг руки тонкие простёр,
И быстро посмотрел в упор,
И выгнулся в предсмертной муке.
Но тут мне закричали: «Руки!»
И я увидел свой позор,
Свои трусливые колени
В постыдной дрожи преступленья.
Конец! Мы встали над кутком,
Я рот обтёр ему платком,
Запачканным в кровавой пене,
Потом согнул ему колени,
Потом укутал с головой:
«Лежи спокойно, Бог с тобой!»
…И по земле — цветной и голой —
Пройдут иные новосёлы,
Иные песни прозвучат,
Иные вспыхнут Зодиаки,
Но через миллиарды лет
Придёт к изменнику скелет —
И снова сдохнешь ты в бараке!
Юрий Домбровский, писатель, бывший лагерник
Возможно, именно к этим временам относится изобретение «кумовьями» так называемых «пресс-хат» — камер, где «свои», «ручные» арестанты выбивали нужные показания из собратьев по неволе. Во всяком случае, во внутренних лагерных тюрьмах — БУРах (бараках усиленного режима) стали создаваться такие «хаты» из «стукачей», которых успевали изолировать от расправы. Эти доносчики, применяя физическую силу, пытались выбить из заключённых, которых к ним подсаживали, сведения, необходимые оперработникам лагерей. Однако порою такие действия приводили к мятежам зэков — во главе которых становились опять же «вояки». Нередко — вместе с уголовниками.
По ГУЛАГу покатилась волна побегов, массовых неповиновений и даже восстаний…
Забытый случай, дальний-дальний,
Мерцает в прошлом, как свеча…
В холодном БУРе на Центральном
Мы удавили стукача.
Нас было в камере двенадцать.
Он был тринадцатым, подлец.
По части всяких провокаций
Ещё на воле был он спец.
Он нас закладывал с уменьем,
Он был «наседкой» среди нас.
Но вот пришёл конец терпенью,
Пробил его последний час.
Его, притиснутого к нарам,
Хвостом начавшего крутить,
Любой из нас одним ударом
Досрочно мог освободить.
Но чтоб никто не смел сознаться,
Когда допрашивать начнут,
Его душили все двенадцать,
Тянули с двух сторон за жгут…
Нас «кум» допрашивал подробно,
Морил в «кондее», сколько мог,
Нас били бешено и злобно,
Но мы твердили:
«Сам подох…»
И хоть отметки роковые
На шее видел мал и стар,
Врач записал:
«Гипертония» —
В его последний формуляр.
И на погосте, под забором,
Где не росла трава с тех пор,
Он был земельным прокурором
Навечно принят под надзор…
Промчались годы, словно выстрел…
И в память тех далёких дней
Двенадцатая часть убийства
Лежит на совести моей.
Анатолий Жигулин, поэт, бывший лагерник
