В ту же ночь Николай предстал перед другим гестаповцем. Рукава у него были засучены, сквозь большие роговые очки проглядывали серые глаза.

– Назови имена сообщников, – потребовал он. – Молчать не рекомендую!

Науменко не открыл рта.

– Развяжите ему руки! Закуришь? Пока не поздно, образумься, иначе покараем так…

– Всех не покараете, – раздраженно бросил Николай.

– Повтори!

– Я вас ненавижу!

– Ах ты, скотина! – гестаповец в бешенстве подскочил к Николаю и наотмашь ударил его по лицу. Потом схватил чернильницу и ею стал бить по голове. Еще и еще…

Три дня и три ночи длился жесточайший допрос. Но ни выкрученные руки, ни выбитый глаз, ни тяжелые побои на теле не сломили Науменко. Он выстоял. Его выволокли в тюремный двор на расстрел. Николай еле поднял окровавленную голову. С побелевших уст сорвалось:

– Будьте прокляты! Навсегда! …Все утро и весь день Зина не знала о судьбе мужа. Она пыталась обстоятельно разобраться в ночном происшествии. Почему дома не сделали обыск? Какие признания требовали от Николая? Но ответа на эти вопросы так и не находила…

Утренний солнечный луч заглянул в окно, осветил на стене семейную фотографию. Зина посмотрела на нее и разрыдалась. Но вдруг мимо окна промелькнула фигура. В дверях остановился мужчина. Красный нос, одутловатые щеки, темные усы, из-под шапки – растрепанный чуб.

– Что вам нужно? – испуганно спросила она незнакомца.

– Науменко?

– Да.

– А где твой муж?

– Его сейчас нет дома.

– Жаль.

Чубатый протяжно свистнул. На пороге показалось еще трое таких же неприятных типов. Они плотно закрыли за собой дверь. Дети заплакали. Зина подбежала к ним, стала успокаивать.

– Водка есть? – рявкнул присадистый.

– И кушать. Да побольше! – визгливо требовал длинношеий с рассеченной губой.

– Вон лежит хлеб и ломтик сала, хотела дать детям, но, раз голодные, возьмите.

Чубатый прошелся по комнате, остановился и резко повернулся к Зине.

– Вижу, тебе живется неплохо на нашей земле! Верно? Нравится здесь? – он громко кашлянул и пристально посмотрел на беззащитную женщину, к юбке которой прильнули притихшие дети.

– Ты учительница?

– Детей богу молиться учишь?

– Нет.

Зина догадалась, с кем имеет дело.

Чубатый кивнул молодому, веснущатому. Тот без слов понял атамана. Мигом подался из дома, а через несколько минут возвратился с литром самогона.

– Погреемся немного, а то что-то очень скучная компания. Ха-ха-ха… А ты, – бросил он в сторону Зины, – слышишь?.. Накрой стол, гостей принимай. Да, смотри, борони боже, если плохое задумала!

Повинуясь приказанию, Зина хлопотала возле стола.

– Ты откуда родом? – спросил ее чубатый.

– С Полтавщины.

– А чего тебя сюда занесло?

– Разве мне, украинке, сюда запрещено приезжать?

– Эге, милочка, так ты же советка… Разве ты поймешь наши души?!

– Таких, как вы, к сожалению, я плохо понимаю… И скажу, если позволите. Как же вас понимать, коли Родиной не дорожите. Не без вашей помощи Гитлер Украину захватил. А теперь украинский народ вместе терзаете… – Зина прямо посмотрела в заискрившиеся недобрым огоньком глаза предводителя. Но это не пугало ее. Забыв о нависшей опасности, она пылко доказывала, что все украинцы вместе, именно все вместе должны изгонять врага с родной земли.

Чубатый сидел, облокотившись о стол. К его выражению лица привыкли приспешники, они подскочили к Зине, но заметили знак «не трожь». А Зина продолжала:

– Не сердитесь, правду говорю. А теперь чего же добиваетесь? Хотите снова на мужиков посадить кулацких пауков? Да?

– Ну что ты в этом деле понимаешь! – с ноткой угрозы процедил чубатый. К нему наклонился длинношеий:

– Кончать?

– Подожди, пусть погомонит. – Встал, громко обратился: – Хлопцы! Выпьем по чарочке?

В стаканы полилась зеленоватая жидкость. Крякнув и расправив усы, чубатый, а по его примеру остальные лихо опрокинули содержимое. Ох, и хороша же самогонка!

Пришельцы с удовольствием уминали хлеб с салом.

– Ну чего с ней панькаемся? – не унимался длинношеий.

– Подожди, Роман, куда она денется.

Чубатый вплотную подошел к Зине, сощурил глаза.

– Жаль, что ты советка, стерва, а баба ты приметная! Грудь-то какая!..-и попытался обнять Зину. Она отшатнулась. Мальчик, уцепившись за юбку матери, упал. Раздался детский плач.

– Замолчи, сучий сын! – зло крикнул присадистый и с размаху ударил кованым сапогом мальчика по голове.

Испуг перекосил лицо Зины. Она упала на пол и прижала к себе вздрагивавшее тело ребенка.

– Лёшенька… Лёшенька… – застонала женщина.

Но грубые руки оторвали ее от остывавшего трупика; Зина увидела, как верзила схватил старшего сына за ноги, опрокинул вниз головой.

– Варвары, что делаете?! – во все горло кричала обезумевшая мать. Чубатый с помощью своих сподручных затянул ее в другую комнату, и она не увидела, как ее ребенка раскачали и с силой ударили головой об стенку. По комнате разнесся гулкий звук, слившийся с предсмертным издыханием малыша.

Зина кричала, царапала звериные морды головорезов. Глаза ее стали безумными, казалось, они вот-вот выпрыгнут из орбит, волосы растрепались. Зина лишилась разума…

Надругавшись над обморочной женщиной, ее повернули на полу вниз лицом и в затылок дважды выстрелили.

Глухим голосом чубатый распорядился:

– А ну, дружки, посмотрите, чем в этом доме можно поживиться. Может, что с собой возьмем?..

В полдень на квартире Паши Савельевой собрались Наташа Косяченко и Шура Белоконенко. Вспоминали школьные годы, своих учителей, любимых поэтов.

– Стихотворение «Ленинцы» Владимира Маяковского будто бы написано о нас, – сказала задумчиво Паша. Она встала, откинула голову и с воодушевлением продекламировала:

Если блокада нас не сморила, Если не сожрала война горяча – Это потому, что примером, мерилом было слово и мысль Ильича.

Подруги говорили о разбитых войной надеждах, о том, что в условиях фашизма человек перестает себе принадлежать. Свастика обвивает все его существо, честь, достоинство, право любить, желать…

– Неужто так продлится долго? А? Наташа? Шура? Ну скажите, не молчите! «В перчатках счастье не берут»… Да?

Паша подошла к окну, посмотрела на серое небо. На нем медленно проплывали тяжелые облака.

– Представляете, девушки, – продолжала Паша, – в окопе сидит боец. По его лицу хлещет с ветром дождь, под ногами топкая грязь. Впереди – враг, злой, коварный. А боец – мечтает. О чем? О близких, о родных, о той, которая вдохнула в него любовь… – Умолкла. И снова: – Поэтому я каждый день, каждый час хочу делать все для этого солдата в окопе, приблизить время победы, помочь сбыться его светлой мечте.

Шура глубоко вздохнула. Грустно стало на душе Наташи Косяченко. Не легко ей – на руках двое детей. Сердце не перестает тревожиться за солдата, отца ее семьи, чья ласка согревала душу. Что с ним? Где он? В каких краях? В каком окопе думает о ней?..

Долго изливали бы душу подружки, но вот в дверь постучали. Вошел Виктор Измайлов. Паша ждала его, и не успел Виктор переступить порог – она бросилась к нему.

– Каждый раз волнуюсь за тебя. Ведь рискуешь как! Все думаю: а вдруг выследят… Куда спокойнее было, когда ты находился на легальном положении. Ну, проходи.

Паша поставила Виктору табурет и заметила на его лице легкую бледность.

– Что с тобой, Виктор?

– Час тому назад взяли Громова!..

Из груди Савельевой вырвался легкий крик. Она механически переспросила:

– Взяли Громова?

– Да.

– Коммуниста Громова…

Наташа Косяченко и Шура Белоконенко сразу растерялись и от охватившего их волнения в первую минуту не проронили ни слова. Потом они подошли к Виктору и застыли в неподвижной позе.

Паше страшно было думать об аресте Громова. Она была безгранично подавлена этим печальным сообщением. Ей почудилось, будто она теперь осталась одна-одинехонька на всем свете. Как же без нашего Громова?.. Она подошла к окну, в которое заглядывало серое небо, с минуту стояла безмолвно.