– Вы нас боитесь и ненавидите! Я прав, фрейлейн?

– Вы очень хотите знать правду?

– Конечно!

– Думаю, бояться вас не следует, а рады вам единицы.

– Но так думаете только вы!

– Нет, так думают многие.

Герберт начал насвистывать любимую мелодию.

– Вы сказали, вас зовут Паша?

– Да.

– А у меня есть сестра Мария, тоже очень хорошая девушка.

«Для чего он об этом говорит?» – силилась понять Паша. – «Тоже хорошая девушка»… Косвенный намек?

Первое знакомство было скоротечным и, главное, непонятным. Чего добивался офицер своими россказнями о «великой Германии»? Хотел проверить ее отношение к немцам? Но он же не встретил никакого одобрения. И все же на прощание офицер сказал:

– Очень буду рад увидеть вас завтра.

Знакомство с Гербертом продолжалось. По отдельным фразам, сказанным Гербертом, Паша поняла, что переводчик гестапо не сторонник нечеловеческой морали фашистов и чуть ли не противник их гнусных методов. Все сказанное ею о войне, грабежах, невыносимых людских страданиях проникало в его сознание, как обвинение, как приговор. Ее правота словно парализовала язык Герберта, и он только слушал.

На Восток Герберта послали в первую очередь потому, что он в совершенстве владел русским языком, к тому же он проявил себя вполне надежным патриотом райха. Ему сулили большой успех после завоевания «жизненного пространства», где он сможет в полную меру себя проявить, сделать блестящую карьеру. Ранее Герберт преподавал русский язык в школе шпионов. За безупречную работу в ней удостоился повышения в чине. Потом его отправили в захваченные районы Советского Союза. Здесь он столк-нулся с явлениями, которые его потрясли. Переводчик воочию убедился, как проводятся дознания в гестапо. Тогда он и начал искать встречи с теми, кто мог бы облегчить его переживания. Дважды ему повстречалась хорошенькая русская блондинка, и Герберт задался целью познакомиться с нею. Несколько встреч расположили его к Паше, он отнесся к ней с необъяснимым доверием и даже однажды сказал:

– Давайте послушаем радио.

– Где?

– У меня дома.

Паша насторожилась. Неужели немец предлагает от чистого сердца?

– Для вас разве не опасно, если чужой человек послушает радио в вашей комнате?

– А разве вы не опасаетесь знакомства с сотрудником гестапо? Наверняка вам этого не простят! – отпарировал Герберт.

Паша обратилась за советом к близкой подруге.

– Как быть? – спросила она у Белоконенко. – Мне действительно не простят, если узнают, что была у немца на квартире?

– Пашенька, твоего переводчика я знаю, – успокоила Шура. – Он бывает иногда в лагере военнопленных и, представь, не прошел равнодушно мимо меня. Я с ним тоже знакома. Впечатление такое, будто он и в самом деле не такой, как другие. Сердцем чую – вести должен себя пристойно.

– Хорошо, рискну.

Подруги еще долго беседовали. Паша рассказала о том, что последние несколько дней к ней стал приставать хозяин столовой.

– Пришлось надерзить старому дураку,- рассмеялась Паша. – Но это не беда. С завтрашнего дня начинаю работать на кирпичном заводе.

– Кем?

– Статистиком.

– Я рада за тебя, поздравляю!

– Далековато приходится идти на завод, но, как говорят, ничего не попишешь. Выбора нет, надо терпеть, – делилась Паша. – А ты на прежнем месте?

– Да, пока там.

– Почему пока?

– Нам передали, что в канцелярии лагерей военнопленных будут работать только немцы или фольксдойчи.

– Тебя не тронут, – уверенно, но без всякого основания произнесла Савельева.

Паша шла с Гербертом. Состояние такое, будто еле-еле отрывает ноги от земли. Вернуться? Теперь поздно. Зашли в небольшую комнату, кое-как обставленную. Герберт настроил приемник. Из репродуктора полилась музыка. А потом… раздался голос Москвы! От неожиданности глаза девушки повлажнели. Как далеко сейчас родная столица от нее!

Невинная на первый взгляд затея с приемником повторилась и в другой раз. Паша поняла – у них появился доброжелатель, хотя сам в этом пока не признается.

– Может быть, за гестаповской формой кроется честное человеческое сердце? – делилась Паша своими домыслами с Марией Ивановной Дунаевой, когда после работы пришла к ней.

– Если так, это очень хорошо. Проверь его. И вот на чем. Пусть поможет тебе устроиться в канцелярию лагеря военнопленных. Это было бы здорово, тогда бы ты наверняка смогла общаться с военнопленными. Понимаешь?

– Да, да.

– Пусть даже несколько наших товарищей выйдут на волю – и то мы сделаем большое дело! – с волнением заключила Мария Ивановна.

Прохаживаясь на следующий день по пустынным улицам, Паша рискнула:

– Я доверяюсь вам, Герберт, ибо убеждена всем сердцем – вы не фашист. А я хочу помочь моим соотечественникам.

Герберт поднял брови.

– Фрейлейн Паша, шутить такими словами – не рекомендую.

Щеки девушки зарделись румянцем.

– Я беззащитная, вам легко со мной расправиться. Арестуете?

– Замолчите!

– Нет! Молчать я не могу, не хочу, не буду!

– Вы невыносимая девчонка! Забываете – я немецкий, офицер!

Мне ясно и другое, Герберт. Я это чувствую, чувствую.

– Что же вы чувствуете?

– Не знаю, но в одном не ошибаюсь – вы не такой жестокий, как те…

– Такой же! Иначе не служил бы в гестапо.

– Наивно защищаетесь, Герберт!

Навстречу шли два фельдфебеля. Они громко приветствовали офицера. Собравшись с мыслями, он повернул голову к Паше.

– Не обещаю, однако узнаю. Чем смогу, помогу.

Гестаповский переводчик помог Паше Савельевой временно, как он объяснил, "подработать" в канцелярии лагеря.

Когда Паша по рекомендации Герберта пришла к начальнику, он любезно ее принял.

– Будете работать писарем, – объяснил начальник в чине капитана. И лукаво: – А если станет скучно – фрейлейн может рассчитывать на мое внимание.

– Благодарю, господин офицер.

Паша сидела в канцелярии за большим письменным столом, а мысли витали там, за колючей проволокой, где томились военнопленные. Каждый день уносил десятки жизней. Они умирали от ран, от голода, от дизентерии, от вшей… Немецкие офицеры вообще не считали заключенных людьми. Они даже избегали произносить слово "человек", а говорили: столько-то килограммов сухарей на столько-то "голов". Иногда сюда приезжали пьяные гестаповцы и развлекались тем, кто изощреннее уничтожит пленников.

"Как пройти во внутрь лагеря? – мучилась Паша.- Если бы это удалось, я бы улучила момент и передала нескольким раненым пленным медикаменты. Но как это сделать? Как? Прибегнуть к помощи Герберта?" Во время встречи Паша слезно попросила:

– Я буду вам очень обязана, Герберт, если вы найдете предлог взять меня с собой в лагерь.

– Мне там нечего делать, а вам тем более.

Заметив негодование девушки, Герберт вдруг обратился к молитвам. Он напомнил о библейском Моисее, который много страдал.

Паша не поняла, к чему он приплел Моисея, и продолжала настаивать. Она пыталась объяснить, что страдания не должны стать уделом сотен и тысяч мужчин, повинных лишь в том, что они любят свой дом, свою землю, свою Родину. Разве за то карают?

– Я однажды вам говорила, Герберт, мне очень хочется облегчить страдания людей. Помогите мне в этом сейчас. Через несколько дней я уже буду работать в другом месте.

В душе Герберт хотел оказать помощь, но он боялся дать повод для опасных разговоров. И все же пообещал поговорить с начальником лагеря. Возможно, проведет там допрос двух или трех военнопленных, а она будет вести протокол.

Солнце не щадило томившихся за колючей проволокой узников. Они изнывали от жары, жажда донимала вторые сутки, а воду не подвозили. Когда Паша вместе с немецким переводчиком ступила за колючую проволоку, сердце ее учащенно забилось, по красивому лицу разлилась бледность. То, что она увидела, буквально потрясло: лежали трупы, стонали раненые. Напрягая волю, Савельева закусила губу до крови, готова была разрыдаться, как ребенок. А тут еще до ее уха донеслись обидные реплики отчаявшихся парней: