— Да помолчи, ты! — злился другой,

— Чего молчать! Если суждено, так пуля тебя найдет! Молчи, не молчи — все одно.

— Хватит, чтоб тебя… Видишь?

— Ух, как чешет, мать его… Смотри, где саданул! — Он зарылся головой в снег, помолчал и опять начал стрелять.

— О-ох… Вот где нашел меня, мать честная, — застонал он через несколько минут и задергался.

Павле обернулся и, увидев, что тот ранен, подполз к нему ближе.

— Куда тебя ранило? — Павле не знал его имени.

— В живот… Скажите… — прошептал он, корчась, потом вдруг вытянулся и замолк. Подбородок у него затрясся. Глаза остановились, он глядел прямо на солнце и не жмурился от его света.

Павле подумал о ругани, о недосказанном поручении: наверно, хотел что-то передать своим. Кто знает, может, ему и жизни было жаль только из-за родных. Все крестьяне перед смертью об одном и том же думают… Всегда одни и те же поручения, простые, домашние, почти деловые. Ругаясь, они радуются, грозят и жалеют. Ругань обязательна, когда они говорят вслух.

Павле оглядел лежащих вокруг него партизан. Лица были напряженные и сосредоточенные. О чем они думают: о немцах, которые пытаются подойти к ним ближе и сбросить их с горы, или о том, больно ли умирать? Да, конечно, о том, больно ли умирать. Свинец, мелкий, как фасоль, невидимо, в одну сотую секунды, все превращает в тьму, в ничто. И ведь это совсем случайно зернышко свинца пролетает на несколько сантиметров или даже только на один сантиметр левее или правее головы. Павле целится: лицо у него вытягивается, правый глаз скользит по стволу, останавливается на прицеле, разыскивая сердце прижавшегося к земле немца, который выглядывает из-за кустов с автоматом. Кажется, что палец на спуске сам действует. Выстрел, отдача приклада и голубой завиток дыма. Немец падает не сразу. Сердце у Павле колотится, и он глубоко вздыхает, как будто не хватило воздуха, но это не от страха и не от радости. В эти минуты нет сил о чем-нибудь думать, а если в голове и рождаются мысли, они не задерживаются там долго.

Пули продолжали щелкать, жужжать и свистеть вокруг него. Он целился и стрелял.

— Товарищ Павле, отступай! — крикнул ему партизан с левой стороны.

Павле обернулся и увидел нескольких партизан, которые сползли вниз по другому склону горы. Один поднялся и побежал. «Новенькие! Первый бой!» — мелькнуло у Павле в голове и он закричал:

— Сто-ой! Назад!

Он поднялся и, пригибаясь, направился к ним.

— Вы куда?! Не стыдно вам удирать? Назад, к товарищам! Они из того же теста, что и вы! Чего ждете?

Те, испуганно, понуро опустив головы, вернулись назад. Павле залег подле них. Они прятали от него глаза, дрожали от страха, зарывались в снег от каждой пули, пролетавшей над их головами. Павле было их жаль, он вспомнил партизана, который, ругаясь, умер, не успев высказать какую-то просьбу. И он начал ободрять их:

— Нет, товарищи, такого человека, который бы не боялся в бою. И мы, старые партизаны, боялись первого боя. Вот спросите о Станко, пулеметчике. Видели, как он сейчас держал мину и вызывал немцев на драку? А во время первого боя — убежал. А я! — Павле нагнулся к ним, он старался держаться непринужденно, словно не замечая свиста пуль. — В августе сорок первого, когда мы атаковали жандармерию — это было наше первое сражение, — стреляли по нас только три винтовки. А я никак не мог подняться. Сунул нос в землю, хотя и без того лежал за вязом.

Один из партизан принужденно улыбнулся, другие рассеянно слушали и стреляли, почти не целясь. «Доктор», старый партизан, лукаво улыбнулся и подмигнул Павле:

— Политбеседу проводишь, а?

— И не только тогда, — продолжал Павле. — Еще в нескольких боях трусил, все вздрагивал от каждого выстрела. Мне казалось, что все направлены в меня. А потом… Смелые реже всего гибнут!.. Вот они… опять поднимаются… Целься хорошенько и стреляй.

Бой продолжался до заката солнца. Партизаны едва удерживались на своих позициях. Немцы отошли в лес и замолкли… С темнотой стал крепчать мороз. Снег покрылся ледяной коркой. Павле был озабочен. Подошел к раненым. Их было несколько человек, лежали молча, только двое тихонько стонали. Ему хотелось поговорить с ними, утешить, но, словно обидевшись на их стоны, он не сказал ни слова и пошел дальше. Партизаны, собравшись группами, тихо разговаривали о бое, перебирая события сегодняшнего дня. Они вопросительно поглядывали на комиссара; он понял их взгляды, но ничего не сказал им.

Павле ходил по полю сражения, сплошь изрытому минами. Было тихо. На западе угасали последние лучи. Темные Гледичские леса становились все мрачнее, они скрывали в себе множество тайн, там хоронилась смерть. Сегодня вечером они должны пробиться. Немцы это знают и поджидают их. Не обойдется без жертв. Кто знает, какие бои ждут их завтра, следующей ночью и, наконец, послезавтра, когда они будут переходить Мораву? А как ее перейти? Немцы уже закрепились там. Паромы и лодки затоплены. Перейти в брод они не смогут; если по мосту — потом придется пробиваться через город, а это невозможно… Идти дальше, в Шумадию, тоже нельзя. Сразу же попадешь в лапы к четникам, а там нагонят немцы — и за несколько дней отряд будет уничтожен… Учу, вероятно, постигла как раз такая судьба. И тогда с отрядом будет покончено. И все, что пришлось перенести ради его спасения — трудности, жертвы, — все было бы впустую. А Павле, если останется жить, предстанет тогда перед партийным судом. Вот когда все обернется против него. Все его осудят, он один будет виноват в гибели отряда. Почему еще вчера он не пошел к Мораве? Как он об этом не подумал? Он мог это легко предвидеть. Опьяненный успехом, он не думал о том, что может случиться, о том, что всегда приходит после успеха.

Павле остановился, прислонившись к дереву. В темноте уже нельзя было рассмотреть бойцов. Они сидели группами и курили, пряча папиросы в ладонях. Говорили все меньше и все тише. Вук злился на курильщиков: заметят их немцы и обстреляют из минометов.

— Вышли разведчиков по всем направлениям, пусть проверят обстановку, — сказал Вуку Павле.

Разведчики ушли. Павле продолжал молча ходить. Вскоре в лесу послышалась пулеметная стрельба. Он остановился. «Конечно, мы окружены! Трудно нам придется! Нужно что-то придумать похитрее». Пулеметы замолчали, и опять наступила тишина. Почти со всех сторон в небо взвились зеленые ракеты и, рассыпавшись, погасли над темной громадой лесистых холмов.

Разведчики вернулись. Они доложили, что вокруг повсюду немецкие засады. Павле и Вук, растерянные, долго молчали. Вук сел. Павле походил немного, потом остановился возле Вука.

— Ну, что будем делать? — спросил он.

— Не знаю.

— Но ведь что-то нужно делать…

— Что? Посоветуй!

Павле не ответил и снова ушел в темноту. Вскоре он вернулся и сел подле Вука.

— Заметят, колонна очень длинная. Разгонят нас по лесу… ночь… — сказал Вук.

— Если есть какое-нибудь счастье на войне, так оно должно нас спасти.

— Какое уж счастье!

— В нашем положении ничто, даже смелость, не поможет.

— Ну, так что же делать?

— Как что? Должны пробиться. Должны — и все.

— Хорошо, давай! — Вук встал и пошел собирать отряд. Отряд быстро и тихо построился.

Напрягая зрение и слух, весь превратившись в глаза и уши, Павле шел впереди. Он был встревожен и озабочен, он — боялся. Страх возрастал по мере того, как партизаны, осторожно двигаясь, углублялись в лес. Казалось, страх шел им навстречу из этого мрака, выползал из скрытых в нем тайн, которые так терзают бойца своей неизвестностью. В пылу атаки страх забывается, в минуты же перед боем, еще до первых выстрелов, он овладевает человеком. А самый мучительный страх — это страх перед засадой в ночи, когда наверняка знаешь о засаде и идешь прямо на нее. Павле было ускорил шаг, словно желая как можно скорее сблизиться с противником, но потом остановился и, прижимая винтовку, пошел медленнее, напоминая товарищам, чтобы сохраняли тишину. Ему казалось, что потрескивание веток и скрип снега под ногами были слышны чуть ли не за километр. Каждую минуту он ожидал залпа.