Разговаривая так, они поднялись на возвышенность, с которой был хорошо виден городок…

— Послушай, брат, отпустите вы меня, — сказал Йован, обращаясь к жандарму постарше. — Зачем мне таскаться попусту по канцеляриям! Завтра ночью я должен быть в Калениче, там меня ждет лично связной от Драже. Никак не пойму, что это с вами сегодня утром случилось. Ведь все посты полевого охранения получили приказ встречать связных и провожать через свои районы. Мне ничего не будет, но я боюсь повстречаться с гестаповцами. Если они меня узнают, мне трудно будет выпутаться. Да как бы и вам не попасть в беду.

Жандармы о чем-то пошептались меж собой.

— Мы бы отпустили тебя, если б смели. Повстречайся ты нам один, мы и задерживать бы тебя не стали. А теперь нам нельзя. Унтер-офицер со света сживет. Состряпает рапорт — нас и упекут за решетку.

— Ну, что там унтер-офицер! Я запишу ваши имена и доложу нашему начальнику штаба. Он все устроит, не бойтесь.

— Нет, нельзя, никак нельзя! Мы обязаны тебя отвести. А ты не бойся. Только расскажи поручику все по-хорошему и не груби. Он из благородных, академию кончал.

Они уже подходили к городку. Йован замолчал, обдумывая новый план, строя различные комбинации. Смелость и присутствие духа не покидали его. Но, проходя мимо низких домов и магазинов с черепичными крышами, он почувствовал, что его охватила дрожь. Для партизана город — олицетворение оккупации, порабощения, фашистских казарм. Йовану казалось, что у него дрожат даже плечи, но он старался овладеть собой. «Если только я попаду к этому поручику — я пропал. Он немедленно изобличит меня». Йован опустил голову и шел, стараясь не подымать глаз, он боялся повстречаться с кем-нибудь из знакомых или школьных товарищей. Среди них могли быть всякие люди! Ему казалось, что теперь у него дрожит даже челюсть. Он стиснул зубы и, стараясь казаться как можно спокойней, стал придумывать самые разные вопросы, которые могли ему задать, и мысленно тут же на них отвечал.

Они шли по мостовой. Время от времени слышался стук сапог по тротуару, и Йован, не подымая глаз, старался разглядеть прохожих. Перед ним мелькали разболтанные, немного расширенные кверху сапоги немецких пехотинцев. Жандармы шли почти рядом с ним. Навстречу попались какие-то девушки. Он успел рассмотреть только зеленые носки да красные от мороза коленки. Ему ясно припомнилась девушка из этого городка, с которой он познакомился как-то у товарища. Сначала она ему не очень понравилась. Но потом, когда он ушел в партизаны, он почувствовал, что, кажется, влюблен в нее. Он даже написал ей однажды. Она ответила ему стишками из альбома. Она была красивая и почти такая же глупая девушка. Воспоминание о ней было сейчас неприятно Йовану. Он снова погрузился в мысли о Павле, о роте…

Недичевский поручик не захотел допрашивать Йована. Его даже не ввели в канцелярию. Поручик приказал отвести пленного к срезскому начальнику полиции, и Йована препроводили в самое большое здание города, выкрашенное в грязно-желтый цвет. На балконе, с которого когда-то произносились речи на предвыборных собраниях, развевался немецкий флаг со свастикой. Йован глядел на него с ненавистью и испугом. Они поднялись по грязной лестнице со стертыми ступенями и вошли в большую, почти пустую комнату. Прежде чем ввести Йована к начальнику, один из конвоиров отворил дверь, обитую зеленым сукном, и исчез за ней, вероятно, для доклада. Йован с нетерпением и страхом ждал, когда его позовут.

Наконец высунулось важное, озабоченное лицо жандарма, он кивнул Йовану головой.

Кабинетом уездному начальнику служила просторная и светлая комната с зеленым ковром и зеленоватыми узорами на стенах. Стол, за которым сидел начальник, был покрыт тоже зеленым сукном, потертым и порванным по краям. Посреди стола виднелось большое красное чернильное пятно. Начальник нервно вертел между пальцами металлическое пресс-папье без промокательной бумаги. У стола стояли два обычных канцелярских стула, в углу находилась кафельная печь, которая напомнила Йовану школу.

Вслед за ним в кабинет вошел с охапкой дров служитель — в суконных брюках, поношенных опанках на резиновой подметке и засаленном, застегнутом на все три пуговицы городском пальто. Служитель был кривоногий. Лицо его выражало лицемерное послушание и наглое любопытство. Йован взглянул на него с брезгливостью и повернулся к начальнику, который читал какую-то бумагу, не обращая никакого внимания на вошедших. Над столом начальника была приколота фотография премьер-министра Недича, а правее в позолоченной раме висел портрет королевской четы. У начальника был низкий лоб, жесткие, как щетина, черные с сединой косматые брови и бугристые красные уши. Когда он поднял глаза и встал, оказалось, что он очень высокий, сильный человек с живыми, беспокойными глазами. Он был в крахмальном воротничке и небрежно повязанном галстуке. Глаза их встретились, Йован поклонился. Начальник испытующе посмотрел на него.

— Откуда идешь? — строго, но негромко спросил он.

— Из штаба Кесеровича.

— Фамилия?

Йован назвал фамилию, стоявшую в его удостоверении.

— Куда идешь?

— В Каленич.

— К кому?

— К настоятелю монастыря.

— Покажи почту! Развяжите его! — обратился он к жандарму.

Йована развязали, руки у него затекли и онемели. Он нарочно стоял неподвижно, собираясь с мыслями.

— Почты нет. Я должен передать на словах, — начал он.

— Что передать? Скажи пароль.

— Я солдат, господин начальник. Я не имею права сказать пароль.

— Не имеешь права? — начальник отодвинулся от стола, все еще держа в руке пресс-папье. — А почему я должен тебе верить? Потому что у тебя молоко на губах не обсохло, что ли?

— Но ведь вы же знаете, господин начальник… — Йован почувствовал, что, отказавшись назвать пароль, он сделал свою ложь более убедительной. — Ведь это военная тайна. Я могу поплатиться головой. Вы знаете, как у нас строго…

— Ну, довольно ломаться! Если ты человек честный и говоришь правду, ничего с твоей головой не случится. А если врешь, все равно можешь проститься с ней. Так выкручиваться может и связной коммунистов. Я никому не верю на слово.

Йован молчал. На лице его изобразилось грустное раздумье.

— Ну, говори! Я не могу долго возиться с тобой, у меня другие дела. Ты у меня не один.

Йован помедлил. Ему было ясно, что так он ничего не добьется. И виноватым тихим голосом он произнес заранее придуманную фразу:

— Я должен сказать игумену: «Привет тебе от дяди с юга».

— Как, как? — переспросил начальник и, выдвинув ящик стола, взял карандаш и блокнот. — Повтори еще раз!

Йован повторил.

— Проверю. А пока отведите его в тюрьму.

Йован отошел от стола. В дверях он словно вспомнил что-то и, быстро обернувшись, сказал:

— Только, пожалуйста, как можно скорей: я должен явиться в штаб не позже, чем через три дня.

Начальник ничего не ответил. Те же жандармы повели его в тюрьму, обращаясь с ним, как и раньше, по-свойски.

Грязь и вонь в уездных тюрьмах могут ошеломить самого закоренелого преступника.

Когда Йован, угнетенный черными мыслями и своим все более безнадежным положением, вошел в сложенное из необтесанного камня длинное приземистое здание с черепичной крышей, его охватило чувство мучительного отвращения. Проходя сквозь маленькую дверцу, проделанную в тюремной, высотой в три метра, ограде, опутанной колючей проволокой, Йован старался найти самое удобное место для побега. Но когда он вошел в узкий темный коридор, а оттуда в камеру, он забыл обо всем на свете. Ему казалось, что от вони и духоты он вот-вот потеряет сознание.

Грязно-серый свет проникал сквозь решетчатое оконце, проделанное под самым потолком.

На неровном полу можно было различить несколько лежащих фигур. Они едва шевельнулись при появлении Йована. Очевидно, они уже успели утратить любопытство, обычное для заключенных.

Йован опустился было на пол в углу, но тотчас вскочил и, провожаемый злобным смехом арестантов, бросился на середину камеры, отдавив при этом ногу какому-то старику. Старик пробормотал ругательство. Йовану хотелось наброситься на обидчиков, смять их и растоптать. Вздрагивая от ярости, он несколько минут стоял неподвижно, стараясь привыкнуть к свету.