Я медленно обернулся, весь дрожа, как фортепьянная струна. Рядом со мной стоял тот самый сексуальный авантюрист. Он обнажил в улыбке кривые зубы.

— Я вас не испугал? — спросил он почему-то бабьим голосом. — Вам привет от Жан-Люка. — И бросил взгляд в сторону своего товарища с большим черным фотоаппаратом на шее, который стоял поодаль, как папараццо из голливудского фильма.

— Тэк-с, мистер, — деловым тоном продолжал он, — давайте сюда этот чемоданчик.

Он говорил по-английски с сильным акцентом, но не подмешивая в английские слова русских звуков. Нет, это был какой-то другой акцент: сербский, а может быть, польский?

— Кто вы? — спросил я.

— Это не имеет значения, — ответил он, — важно то, что… — он весь засиял от радости, — что вы сегодня в полвосьмого утра прибыли из Санкт-Петербурга в нашу прекрасную столицу. На поезде номер 2, на знаменитом экспрессе «Красная стрела». Пожалуйте сюда ваш чемоданчик.

Что за игру он со мной затеял? Бежать не имело смысла. Да и зачем? Если уж он знает Жан-Люка, тогда… Я и сам до смерти хотел избавиться от этого чемоданчика, чем скорее, тем лучше, но я должен был знать, кому я его отдаю.

— Кто вы? — снова спросил его я.

— Если уж вам так важно знать, — ответил он с усталым вздохом и смахнул со своего лацкана пушинку, — меня зовут Петр Петрович. Имя, конечно, не слишком оригинальное, но мои родители были бедные украинские крестьяне.

Он сказал, что договорился встретиться здесь со своим другом, бельгийцем Жан-Люком, но, по всей видимости что-то сорвалось. Говорить на эту тему ему больше не хотелось. В мире, дескать, и так все чересчур сложно.

— Ага, спасибо.

Я передал ему чемоданчик, с чувством облегчения, словно отделался от бомбы, потер руки, даже улыбнулся, и тут меня ослепила фотовспышка.

— На память потомкам, — и с этими словами толстяк вместе с его товарищем пошли от меня прочь по скрипучему полу склепа.

«Потомкам?» — удивился я и у себя на глазах бесследно растворился.

Сегодня утром Ира сказала: «Йоханнес, ты помнишь тот день — седьмое октября?» Конечно же, я его помнил, я помню все: мой первый школьный день, день, когда мой отец вернулся из здания под куполом в Хаарлеме, день, когда умерла моя бабушка и я впервые увидел папулю плачущим, день, когда он повесился на чердаке, день, когда я встретил Эву, день, когда я поступил на службу к попрошайкам Бринкманам, день, когда Мира… «Сегодня ровно месяц. Повод отпраздновать, как ты считаешь?».

Словно у меня есть еще, что праздновать! У меня остается всего пять, от силы шесть недель. Можно и не надеяться, что Эва отменит свой приговор. Характер у нее железобетонный. Если на среду на обед была запланирована рыба, то хоть расшибись, она жарила рыбу. Если нужно было купить для дома что-нибудь из мебели, какую-нибудь тумбочку или стульчик, все было заранее решено и подписано, мне оставалось лишь доставать кошелек, и горе мне, посмей я хоть что-нибудь возразить. Она меня сразу же обрывала: «Эдвард, пожалуйста, не вмешивайся».

В магазинах я со стыда готов был провалиться сквозь землю и, если в редчайших случаях решался возражать, когда меня, к примеру, действительно начинало мутить от одной мысли о вареной пикше и вместо этого я просил чего-нибудь остренького, скажем, фрикадельку или кусочек карбоната, она всегда приходила в ярость.

— Эдвард, — Эва бушевала, размахивая тонкими ручками. — Лучше заткнись! Кто из нас двоих прошел через лагерь? Благодари меня, что я вытащила тебя из твоей грязной семейки. Будь благодарен мне за все, что я для тебя сделала!

Разумеется, я был благодарен. Больше того — я ее любил. Да, господа врачи, я ее любил. Сколь бы странным вам это ни казалось. Любил всем своим истерзанным, грешным сердцем. Мою цыпочку, мою родную Эву Финкельштейн, ту, которую однажды весенним днем заставили засыпать негашеной известью изуродованные тела ее родителей и сестренки. Слабо вам, господа, привыкшие к комфорту, пережить такое! «Покуда смерть нас не разлучит». Эту фразу придумал какой-то молокосос. Сам я это проверять не собирался, но теперь убедился: союз супругов длится вечно.

Как же мы с ней горько переживали, целую неделю провалялись в слезах в постели, хватаясь друг за друга, как за мокрые платки, после того, как наша малышка, наша Мирочка, пошла ко дну в этом треклятом городе.

— Пусть над нами сжалится Господь, Эдвард, — с завываниями, как раненая волчица, причитала Эва. — Ну почему?

— Я не знаю, — столь же горько плакал я. — Мы ведь никогда не совершили ничего дурного? Или все-таки совершили? Или совершили?

На следующей неделе я пошел в церковь, спустя двадцать лет, но ноги мои знали эту дорогу с детства. Я не встретил в храме ни души, ни священника, ни служки. Храм был абсолютно пуст. Я упал на колени перед синей каменной юбкой Девы Марии, смотревшей на меня бессмысленными глазами и ничего не отвечавшей. Но так или иначе это помогло. Да, братцы, помогло. И Эва мне этого не запрещала. Она знала о моих походах в церковь, вскоре ставших ежедневными, о моих молитвах и свечках, о целом море свечей, которые я возжег. И с этим примирилась. Молча.

Жизнь — это странная полоса, временное состояние! Я решился обо всем рассказать Ире лишь неделю или две назад, в тот вечер, когда впервые пошел густой снег. О том, как меня ограбили, об Эве, о моем кольце. Она слушала внимательно, покусывая нижнюю губу и раскачивая на левой ноге тапочек с вышивкой. Когда я умолк, она спокойно сказала: «Ты в трудном положении, Йоханнес, но ситуация не безнадежна».

И начала рассказывать. В их деревне раньше жил шаман, в силу разных превратностей судьбы пристрастившийся к женщинам и вину. Его звали дядя Кутя. Однажды за незаконное производство самогона его схватили и бросили в тюрьму. На следующее утро он вновь как ни в чем не бывало сидел в тайге перед своей юртой, в которой обычно консультировал местных и приезжих. Его схватили вторично, но он снова сбежал. И потом еще раз — сколько бы раз его ни уводили, он таинственным образом испарялся из тюрьмы, словно дым. На следующий после его девятого исчезновения день милицейский старшина, как идиот, стоял и крестился в своем кабинетике, восклицая в страхе: «Мамочки, ой, мамочки!» — после чего дядю Кутю наконец оставили в покое.

— В свое время он научил меня некоторым фокусам, — продолжала Ира, — не расспрашивай меня каким образом, но у меня это получается.

Ира рассказала, что потеряла однажды учебник немецкого, в Сибири такие вещи на вес золота. И тогда впервые применила знания, полученные от дяди Кути — уже на следующее утро учебник вновь лежал у нее на столе, раскрытый на той же странице, на которой она его открыла, и…

— Почему ты не рассказала мне этого раньше? — воскликнул я — меня бил нервный озноб.

И вправду, задавал я сам себе вопрос, почему она все время молчала? Я поднялся и начал мерять шагами пол между кушеткой и окном.

— Потому что ты меня никогда об этом не спрашивал, — ответила Ира. — Ладно, давай я поставлю чайку.

Размешивая ложкой чай в стакане, я спросил Иру, не могла бы она во имя возвращения моего кольца повторить для меня этот сибирский фокус. Как бы это было здорово! Она долгое время молчала, а потом спросила, не клали ли мы с Эвой, до того как пожениться, своих колец в ласточкино гнездо. Что? Как она догадалась?

— В таком случае я ничего не могу поделать, — смиренно вздохнула Ира. — Против заклятья ласточкиного гнезда почти никто не может ничего поделать. Я бы могла попробовать, но наука дяди Кути — вещь смертельно опасная. Нет, я не стану. Эй, Йоханнес, что это? Помолчи… Боже мой, помолчи.

Ранним утром я переступаю через порог и попадаю на пропахшие дымом печных труб улицы Санкт-Петербурга. Про этот город говорят, что его план рассчитан с математической точностью. Очень может быть, но я не обнаруживаю в нем никакой логики или системы. Кошмарное дело я затеял! На следующий после ограбления день я снова отправился к Лидии Клавдиной. Но оказалось, что той и след простыл. На лестнице я опять встретил двух сорванцов, на этот раз они баловались не с огнем, а со льдом. Прямоугольные льдинки с грохотом скатывались вниз по лестнице. Они чуть не угодили мне в лицо.