— С ложечкой сахарку.

— И с капелькой водички?

— С капелькой водички.

— Ползи к нам сюда, дорогая, — командовали мы с Эвой хором. — Мы тебя за это крепенько поцелуем.

— Пятьдесят долларов, — щелкнуло у меня над ухом.

Во второй раз за один и тот же вечер я увидел, как передо мной, безо всякой тени смущения начинает раздеваться русская. Я подошел к кровати, наощупь вытащил из-под подушки долларовую банкноту и поднял ее, зажав двумя пальцами, над головой, как в свое время покойный премьер Чемберлен свой знаменитый мирный договор.

— Тебе повезло, милочка, — весело провозгласил я, — выкатился удачный шар. — Не пятьдесят, а целая сотня долларов.

— Вау!

Девочка выхватила деньги у меня из рук и спрятала их в плоскую сумочку-конверт размером не больше, чем сумочка у куклы Барби. Через несколько мгновений, раздевшись до белоснежных трусиков, она уже сидела на моей постели в ожидании, закинув ногу за ногу. Какие глаза! Настоящая акварель, подумал я. Нет, Янтье, скорее гуашь, пастельные тона, работа высочайшего мастера. И это меньше, чем за две сотни гульденов. «Ну так? Что вы хотите, чтоб я для вас сделала?» Она столь же бегло говорила по-английски, как Ира по-немецки.

— Ты откуда? — спросил я.

— О нет, please,[32] не надо в эту игру, — заныла малышка жалобно-сердитым голоском и потом как актриса запричитала:

— Я из Кронштадта. Моя мать инвалид, а у отца всего лишь одна нога, левая. Но это не мешало ему ко мне приставать, едва мне исполнилось пять. О да, он колотил меня и пил по-черному. Ну что, хорошо получается, жалобно? Мистер, мы ведь взрослые люди?

Она вздохнула:

— Ну, чем займемся? Будем играть на саксофоне или сразу как целый оркестр? Вы мне в общем-то нравитесь.

Не сводя с меня развратных глаз, она начала тереть свой бугорок, а сама рассказывала, что просидела весь день с матерью возле плиты, потому что у них до сих пор не затопили. А к субботе уже обещали снег.

— Ну что, я вас совсем не возбуждаю?

Она хотела было снять трусики; я увидел, как мелькнуло…

— Пожалуйста, оденься, — хрипло произнес я, испытывая к себе не меньше отвращения, чем к развороченной канализации.

Мне было гадко. Может быть, она хочет еще денег? Я снова метнулся к кровати.

— Вот, милая, тебе еще пятьдесят долларов…

Юная проститутка поймала в воздухе купюру, шмыгнула в платьице и перекинула через плечо ремешок сумочки. И прежде, чем крикнуть мне на прощанье «Goodbye, mister!»,[33] она чмокнула меня в губы. Просто так. Прямо в губы. Напоследок потрепала своими ручками мою густую, непослушную шевелюру. В точности, как Мирочка раньше… «Приятно тебе, папик?» Да, папику нравится, когда его гладят. Папик иногда точь-в-точь как собачка…

— Hela liefje![34] — крикнул я ей вслед. — Ты, может быть…

Но дверной замок уже щелкнул, и девочка исчезла.

Она прихватила с собой мой шелковый галстук и остававшуюся на столе бутылку.

Я подошел к шкафу, открутил пробку на другой бутылке, плеснул пару раз себе в ладонь и растер жидкость на животе, шее, внутренней поверхности бедер. Разлилось приятное тепло, как если бы я воспользовался одеколоном. Я плюхнулся на постель, выключил свет……светящимся шаром ко мне спустилась Эва. Любимая. Дочь цивилизованной европейской равнины. Она смотрела на меня и губы ее дрожали.

— Здравствуй, Эва…

— Кретин! — набросилась она на меня. — Ты только что обозвал меня клушей. Думаешь, я не слышала? Ты ведь знаешь, что среди девчонок в лагере это считалось самым страшным ругательством?

Ее голова приблизилась к моей, и только сейчас я разглядел — транспортным средством, которым воспользовалась моя таинственно скончавшаяся супруга, была барнефельдская курица с грубым оперением.

— Ты все испортил! Пока я была жива, ты ничего не умел делать хорошо. И даже теперь, когда я умерла, до сих пор не умеешь. Хотя, впрочем, мы еще посмотрим, кто скорее будет покойником, ты или я.

— Эва, — снова вздохнул я.

— Прекрати, хватит, тоже мне Эва-Эва, — напустилась она на меня.

Птица, на которой она сидела боком, в искрящейся темноте тупо вращала головой во все стороны.

— Эва…

— Не перебивай меня, мерзкий бабник, — продолжала сердиться она. — Если уж ты обязательно хочешь во что-нибудь вставить свою штуку, я знаю, что тебе посоветовать.

Со злой ухмылкой она указала на зад курицы.

— Найди женщину, — сказала я тебе. — Такую же, как я. Такую же душой, разумеется, а не физически. Идиот. Ну ладно, все равно уже поздно. Где мое кольцо? Что ты сделал с моим обручальным кольцом? Ты что, забыл нашу клятву ласточкиного гнезда? Ты умрешь, Эдвард, я боюсь, что ты умрешь…

— Эва, — я опять попытался что-то сказать в свое оправдание и машинально смахнул с шеи себе на живот таракана — курица сразу же принялась ловить его клювом.

Почему она была так жестока со мной, почему?

— Прекрати пускать тараканов, Эдвард! — пронзительно закричала Эва, держась за куриные перья словно гонщица родео. — Говорю тебе: прекрати! Ты нарушил клятву ласточкиного гнезда. И теперь тебе придется за это расплачиваться. Ты что, уже забыл тот день в Элсвауте?

— Я все отлично помню.

— Даю тебе два месяца, — произнесла она, пригвоздив меня жестким взглядом, как удав свою жертву. — Если за это время ты не найдешь мое обручальное кольцо, клятва исполнится, и тогда тебя постигнет та же участь, что и меня.

Она ударила курицу в клюв и издевательски расхохоталась.

— Почему бы тебе самому не положить всему конец, а? Ведь все уже умерли. Твой отец. Мирочка. Я сама. Твоя мать представляет собой не более, чем растение. Ну, что тебя держит? Давай. Пятый этаж — это достаточно высоко.

Я выпрямился, весь дрожа, захотел коснуться лица моей жены, ее носа, рта, волос, но Эва вместе с курицей вдруг исчезли.

— Почему? — простонал рядом чей-то голос, пока я катался, запутавшись в простынях, и по моему лицу струйками стекал пот. — Почему?

Потому что я, любезные мои, еще один раз в своей жизни захотел любви, захотел любить и быть любимым. Да, еще один раз! Потом можете прийти за мной, исколошматить дубинками, повесить, расстрелять, если хотите. Как тех бедолаг из царской семьи. Но вслух я ничего не сказал; просто не мог. Потому что в голове у меня были одни тараканы и слезы.

Я приехал в Москву в половине восьмого утра с воспаленными глазами, в эту ночь я не спал ни секунды. Хорошенький сюрприз преподнес мне бельгиец. Чемоданчик, оставленный Жан-Люком под моими нарами, оказался тяжелым как камень. Он был закрыт на три замка. Как я ни старался, они не поддавались. Когда я вышел вместе с чемоданом на перрон, сверху, из-под самого вокзального купола полилась скрипичная мелодия. Красиво встречают! Но что мне здесь делать?

Как я узнал из разговора с проводником, следующий поезд обратно в Петербург отправлялся лишь около трех, волей-неволей мне надо было убить здесь не меньше семи часов. Чтобы попасть в город, я прошел через холл; на выход тащился народ с курами в корзинках — я остановил такси и погромыхал по широким магистралям в сторону центра. Повсюду высились до ужаса нелепые бетонные конструкции. Через четверть часа показались зубцы на стенах и золотые купола.

— Кремль? — начал пытать меня шофер.

Я отрицательно замотал головой — для туризма у меня нет времени. Кроме того, у меня почти не осталось рублей. Меня высадили у какой-то заново строящейся исторической церкви в лесах, по которым как муравьи ползли люди. Я отправился на поиски обменного пункта. Все они оказались закрыты. Тогда с этим проклятым чемоданчиком в руках я потащился наудачу по оживленным улицам, по площадям и переулкам. До сих пор не понимаю каким образом, но неожиданно я очутился вместе с мамашами-домохозяйками и их детьми у входа в светло-зеленое здание. Дверь медленно и со скрипом отворилась.