«Тэк-с, ребятки, — бодро скомандовал я, — сейчас будет номер три, потому что на двух ногах человеку не устоять. Две ноги — это для голландцев. Трезвый народ. А для нас, детей природы, потомков смешанных рас… Вам кое-что рассказать? Говорят, что мой дедушка по немецкой линии был испанский танцор… Так что тут я не прав. Для нас и восьми ног мало, всей шуршащей юбками четверки из Мулен-Ружа нам не хватит…» «Эдвард», — вновь услышал я голос, — «Я не поеду в Париж. И ты один тоже не поедешь. Париж, это грязный город, греховный…» О милая, конечно же нет! Словно здесь, куда меня занесло, словно все тут… «Хоп-хе-хе!»

Водка освежила мне рот, смочила язык и гортань… Странно, но на улицах почти никого народу, несмотря на солнечную погоду… Точь-в-точь картина того художника… ну, как там его звали, автора репродукции, висевшей у нас над кроватью — на ней еще был дылда на столбе на фоне устрашающих облаков? Эй, Эва, выгляни из своего курятника! Как звали того парня? Я пару раз икнул; плача, приложил к губам бутылку и, пока совершал это общечеловеческое действо, вдруг догадался, что мне это напомнило; эта неправдоподобная тишина, этот заговор петербургских бандитов; военные на улице. Вы будете удивлены. Тот день, именно… День коронации нашей государыни… Ну как, вы не удивлены? Mein Lieber,[45] как это было давно, с тех пор прошла целая вечность. Я ехал электричкой из Хаарлема в Амстердам, один, потому что Эва ни за что не хотела отправиться со мной. Королевские дворцы она считала психбольницами для жадных и неверных супругов. Я был на площади Дам на церемонии коронации, а потом, когда возвращался на вокзал, какой-то тип в военном головном уборе напал на меня в переулке, наградив ударом в челюсть. Голосом моих товарищей по гимназии он крикнул: «Грязный фашист!». Фашист! А всего за четверть часа до этого с криками «Ура!», «Ура!» и с оранжевым флажком в руках, я стоял под королевским балконом. В честь новой королевы!

«Хоп-хе-хе!» — закричал я во все горло, потому что громко кричать, о борцы с водной стихией, я тоже умею. «Старик, где ты? Расскажи, что ты здесь вытворял? Ты ведь всегда был здоровяк? Грелочки, говоришь? Скольких местных девушек ты изнасиловал? Четырех? А может быть, четыре сотни?» Но в ответ я ничего не услышал. «Знаешь, что твой сын сейчас собирается сделать? Он сейчас пойдет в резиденцию и заявит на себя самого.» Пройти до конца Невский проспект и затем свернуть налево, потом немного вперед мимо памятника Фальконе. И вскоре увидишь великолепный особняк, приобретенный на средства, вырванные из скаредной пасти гаагских чиновников. Только заглянуть туда на минутку и потом сразу назад в Голландию, навстречу своей погибели… И все из-за ласточкиного гнезда, вся история… Смешно, правда?.. Но мы, Либманы, всегда непрочь немного похохмить. «Приветствую вас, господин Дефламинк, — скажу я. — Вот и я, пациент психиатрической лечебницы Йоханнес Либман. Сбежавший из Бад-Отеля. Больной, мой генерал, явился к вам добровольно, чтобы быть доставленным на родину, где его, под вашу ответственность…»

Только было я решил капитулировать перед лицом всей этой дьявольщины, как вдруг услышал приближающиеся звуки прекрасного марша. Оркестр состоял не только из духовых, навстречу мне на зыбких волнах эфира неслись звуки флейт и скрипок. Траурный марш ре минор!

«Что это? — задал я самому себе вопрос. На губах у меня еще не обсохла водка. — Меня что, собираются хоронить? Что, уже пора? Но я ведь еще должен явиться к консулу? Эй, да вы же у меня хлеб отнимаете…» «Вовсе нет, мой мальчик, — раздался голос моего отца прямо у меня над головой. — Я, наоборот, собираюсь тебя спасти. Смотри, кто там идет…»

Под кроваво-красными стягами маршировала волнующаяся толпа: пожилые моряки, старики в шляпах, молодежь, женщины. Группа шахтеров, молотивших столовыми ложками по каскам, которые они держали в руках на уровне груди, тянулась вслед за сверкавшим медью оркестром, возглавлявшим шествие. Значит, бельгиец был прав? Но коммунистический кукольный театр ведь и тут уже давно отменили? Или опять произошли какие-то непонятные сдвиги во времени?

Мой взор приковал лысый юноша с бешено горящими глазами, передвигавшийся на костылях с искаженным от боли лицом. Костыли из распиленной пополам кухонной лестницы. Из-под левой подмышки у него болтался крючок. Поющие женщины в повязанных назад платках, заметив меня, стали махать, делать какие-то жесты. Мне захотелось исчезнуть, спрятаться, куда-нибудь уползти. Но куда? Я кивнул головой и послал им нервную улыбку. Нет, — подумал я, — Янтье Либман больше не занимается политикой… Хватит. Он уже ученый… В душе я бы еще вполне сгодился, это не вопрос… Раньше я всегда… Раньше… Но…

Людской поток лавы потек по направлению к леденцовой церкви, я быстро проглотил содержимое двух наперстков, ощутив себя почти растворившимся, и как раз в эту минуту женский голос отчетливо окликнул меня по-немецки: «Герр Либман! Смотрите внимательно…! Нет, с другой стороны… Да, тут!..»

Ирино лицо, как сверкающий мыльный пузырь, мелькнуло среди людской массы. Первой моей реакцией было — не подавать вида: Янтье, сиди и не рыпайся. О, мне было ужасающе стыдно. За мое нынешнее состояние, за мою грязную бороду, одежду. Я кошмарным образом стыдился.

— Пойдемте, — сказала Ира, поднимая меня со скамейки. — Я знаю, что сделал с вами Иван Иванович. Но вы не единственный. Завтра на очереди итальянец. Против таких вот мерзавцев мы сегодня и выступаем. Не забудьте ваш чемоданчик.

Меня засосало потоком, но я почувствовал, что на удивление быстро согреваюсь. Ира шагала впереди меня, размахивая стягом. Я начал незаметно рассматривать окружавшую меня человечью стаю. У большинства были плохие зубы, из цемента и железной проволоки. У некоторых зубов совсем не осталось. Что за преступники местные зубные врачи! Здоровых людей попадалось мало. Какое-то карнавальное шествие отверженных, хромых и калек.

Мы просочились по набережной мимо леденцовой церквушки, протиснулись через мостик и вышли на улицу, на которой как живые столбы были расставлены милиционеры. Башенные часы пробили час. Сжимая в руках автоматы Калашникова, милиционеры посматривали на нас одобрительно, и мне вдруг на секунду показалось: может быть, революция все же произойдет? Да нет, чепуха. Сколько человек из пяти миллионов питерских душ шагает в этих рядах? Тысяч пятьдесят? Не больше! Хор голосов начал скандировать: «Ват-став-ку! Ват-став-ку!» Мы прорвались через еще один мостик; я сделал еще несколько глотков из бутылки и вместе со всеми во все горло заорал: «Watstavky! Watstavky!»

Какой-то тип в солнечных очках, проходя мимо, втиснул мне между подбородком и чемоданчиком, который я все это время крепко прижимал к животу, какую-то картонную табличку. Мы подошли к Зимнему дворцу, где я наконец снова обрел некоторую свободу движений. Люди, словно верующие-паломники в Мекке, стали кружить возле монументальной колонны, установленной посредине площади. Я поставил на землю чемоданчик и только сейчас к своему ужасу обнаружил, что, оказывается, все это время нес в руках отвратительную усатую физиономию Иосифа Сталина.

— И они посмели сунуть мне такое? — воскликнул я.

На меня хмуро уставился какой-то чудак в белой тоге.

— Что мне с ним делать?

— Держать над головой! — громко ответила Ира, продолжая шагать в сторону набережной, туда, где из установленных на грузовиках громкоговорителей несся все тот же призыв.

Она на минуту остановилась и повязала платок с орнаментом в виде грушек назад, потому что неожиданно поднялся сильный ветер. Я спросил ее, что означают все эти крики. «Требование, чтобы они ушли к отставку», — пояснила она.

— Кто? — не понял я.

— Все там, наверху, все…

Мы приблизились к парку, одетому в золотой осенний убор, к памятнику работы француза Фальконе, изображавшему бронзового всадника верхом на скакуне, вставшем на дыбы на своей коровьей лепешке из гранита. Вдали над морем красных знамен вился кольцами красно-бело-синий флаг нидерландской резиденции.