Он показал на дверь квартиры справа от входа и сообщил, что в ней живет престарелый морской капитан. В день, когда в России произошла революция, он выиграл целое состояние в казино в Сингапуре, но еще до того, как закончился рейс, спустил его целиком в игорном доме в Шанхае. Сейчас у него в городской квартире живут две козы, которых он сам доит, делает сыр, а потом на рынке меняет козий сыр на водку.

Мы поднялись на четвертый этаж, дверь с пухлой стеганой обивкой отворилась, и мы оказались в освещенной розовым светом прихожей, дверь из которой вела в небольшую комнату. Благодаря розовому абажуру на ночнике, комната тоже вся тонула в розовом мареве. Какой-то дымок, причудливо извиваясь, тянулся к потолку.

— Герр Либман? — раздался хриплый голос откуда-то сбоку из полумрака. — Это вы?

Меня подвели к кровати, похожей на кованую железную шлюпку, в которой среди разбросанных подушек некое существо женского пола лежало, взирая на меня со страдальческой улыбкой. Кожа женщины отливала молочной голубизной, черные глаза поблескивали как угли. В ее сухих похожих на паклю волосах запутался бант, как у школьницы.

— Меня зовут Лидия Клавдина, — представилась ведьма, поднося к губам обсосанный окурок. — Возьмите, пожалуйста, стул.

Кое-как совладав с подушками, она с трудом приподнялась, опираясь на локоть. От распространившего затем странного запаха с примесью ацетона мне стало совсем дурно.

— Как ваше имя? — спросила она.

— Йоханнес, — пробормотал я.

Ее немецкий был примитивен и не шел ни в какое сравнение с уровнем моего лингвистически подкованного проводника, который на тот момент, как по мановению волшебной палочки, куда-то испарился. Я уставился в усеянное ржавыми пятнами зеркало на ножках из слоновой кости; оно помещалось между тумбочкой и колченогим креслом. И куда только подевался тот чудак с трубкой?

— А дальше?

— Клементиус.

— Вы, как я понимаю, из религиозной семьи. Ваши родители протестанты?

— Католики, — ответил я, в розовом мареве незаметно осматриваясь по сторонам.

В висках у меня стучало. Что это за дыра, куда я попал? «Беги, Янтье, — приказал я сам себе. — Беги, мальчик, это ведь…»

— Добро пожаловать, сын мой, — торжественно произнесла она.

Лидия Клавдина рассказала, что раньше работала учительницей биологии, но «молодежь испорченна и неблагодарна, она думает лишь о деньгах и о сексе. Glucklicherweise[13] теперь в России свободный рынок, действуют законы спроса и предложения, качание маятника, идеальное равновесие, как для людей, так и для звезд.» Она спросила, откуда я узнал адрес «Петербургских сновидений», из газеты?

— Из интернета, — ответил я.

— Не знаю такого, — промолвила она, покачивая головой, обтянутой пергаментной кожей. — Ну да ладно, неважно откуда течет вода, главное, чтобы не скудели арыки. Это очень древняя египетская мудрость.

Она загасила сигарету на кладбище сигаретных окурков — пепельнице из янтаря, и, как заправская немка, начала жаловаться на страшные боли в спине. На миг мне даже показалось, что передо мной ожила моя кельнская бабушка.

— Ужас, — стонала она, театральным жестом хватаясь за живот, за поясницу и бока. — Всю нижнюю половину тела так и пронзают раскаленные иглы, а вверху обширные участки тела потеряли чувствительность… Целые большие области… Это просто кошмар… Вы хотите чаю?

Дрожащей рукой она нащупала на медном столике о трех ногах стеклянный чайник, формой похожий на тыкву-горлянку. На дне его плескался густой зеленоватый осадок, припорошенный желтоватой плесенью.

— Большое спасибо, нет, — сказал я, — у меня болит желудок.

— Страдаете нервным заболеванием? — спросила она, приподнимая одну бровь и окидывая меня подозрительным взглядом.

— Нет, что вы! Просто немного шалит желудок.

— Голова кружится?

— Нет…

На стол вскарабкался таракан и самоуверенно просеменил в сторону чайника. Я расслышал даже, как шелестят его лапки под панцирем.

— Я бы хотел, хм…

— Что угодно, батенька, — перебила она меня с ухмылкой, — как тебе будет угодно, батенька, ничего не скрывай, все мне так прямо и… Ах, проклятье…

И она начала хрипеть и сипеть — отвратительное зрелище: от кашля ее буквально всю выворачивало.

— Миша, где мои таблетки?! Миша?! Вы не видели случайно этого дебила с белой кошкой?

Когда приступ кашля прошел, она схватила фотоальбом, положила его к себе на колени и стала любовно перелистывать картонные страницы, ее глаза сияли, полные ожидания чуда, как у ребенка, слушающего сказку, конец которой ему давно известен.

— Но вначале вот что… — Она устремила на меня черные угольки своих глаз. — То, что ты, батенька, сейчас увидишь, должно остаться между нами. Невозможного ничего нет, но ничто, заметь, не должно уйти за пределы этих стен. Capito?[14] Моя сила не знает границ; вся вселенная в конечном итоге не больше, чем сновидение атома. Я могу на расстоянии в тысячи километров сорвать с дерева листок или — надо будет шутки ради как-нибудь попробовать — заставить рухнуть с неба самолет.

— В прошлом году пришлось отправить одного неуемного испанца, оказавшегося чересчур болтливым, скакать по Пиренеям, — непререкаемым тоном продолжала она. — Вы мне не верите? Смотрите, герр Либман, видите эту тварь?

Она показала на таракана, который нервно дергал лапками, пытаясь выбраться из впадины посредине столешницы.

— Умри! — приказала ведьма, как ненормальная хлопая в ладоши. — Умри!

И таракан в ту же секунду, словно по команде, рухнул замертво.

И все же, несмотря на торжественное обещание, которое я сам себе дал, мне не удалось обойтись в тот день без алкоголя. Впрочем, я явился к вечеру в резиденцию консула в довольно непринужденном виде, почувствовал в себе уверенность благодаря беседе с тем немецким корреспондентом из кафе «Чайка» накануне вечером. Я принял восхитительно горячую ванну, трижды побрился, и когда наконец, благоухающий амброзией, выпорхнул в коридор, собираясь передать ключ от номера Ире, та радостно затараторила: «Господин Либман, как вы прекрасно выглядите. Настоящий иностранец!»

Покачиваясь на заднем сиденье одной из «волг», мчавшей меня сквозь мигающее море огней опустевшего сказочного города, я подумал: ну конечно, все это просто, как дважды два. Консул, наверное, сможет мне помочь. Ведь в круг его дипломатических обязанностей входит поддержка соотечественников, попавших в затруднительные обстоятельства! С его-то связями, в крайнем случае с помощью компьютера, не так сложно в конце концов будет найти эту самую Соню вместе с ее сутенером… Ко мне вернется мое кольцо… И как это я раньше не подумал…

— Возница, здесь направо!

Мы свернули в сторону Зимнего дворца, и вскоре я вышел из машины и очутился на ветреной набережной, под синим ночным небом, сплошь утыканном медными гвоздиками. Я поднялся на невысокое крылечко и позвонил. Консул оказался стройным мужчиной чуть за пятьдесят, в замшевых туфлях. Дверь он открыл собственноручно и сразу же принялся в странных выражениях извиняться. «Половина нашего персонала сейчас болеет, — с кислым видом сообщил он, — а вторая половина, в лице одной близорукой украинки, уже не первый час возится на кухне с обедом».

Я взобрался следом за ним по мраморной лестнице, и мы очутились в коридоре, освещенном хрустальными люстрами. Пол был паркетный, искусная мозаика с контурами птиц на фоне орнамента всех цветов радуги. Стены были сплошь увешаны картинами — такого количества хватило бы для небольшого музея, но возможности рассматривать их у меня не было. Консул прошел вперед, окуривая произведения искусства, словно ладаном, своей сигарой; одновременно он громко ворчал по поводу нездоровой тяги гаагских чиновников к экономии. У него была пружинистая походка придворного, складывалось впечатление, что окружающий мир не давит, а напротив, послушно как шелк драпируется вокруг него. Он относился к той породе людей, которые столь же далеки от меня, как туманность Андромеды от Марса. Его смело можно было бы оставить посреди пустыни одного, а через неделю он явился бы все таким же свежим, в отутюженных брюках, сияющим как сковородка фирмы «Тефаль» — в этом я нисколько не сомневался. Я должен был следить за своей речью, все время быть начеку, драпироваться столь же мягко и послушно — тогда ничего дурного со мной не случится.