Годами я посещала эти встречи, но оставалась все тем же существом двадцати одного года от роду, которое каждую неделю сидело на бетонных ступеньках напротив кабинета доктора Бартона, уперев локти в колени, положив подбородок на сплетенные пальцы и наблюдая за проходящей мимо жизнью, в ожидании момента, когда удастся пересечь улицу.

И всякий раз Грегори делал это за меня, переходил на мою сторону. Теперь я понимаю, что ни разу не пошла ему навстречу. И не думаю, чтобы хоть однажды поблагодарила его.

Но сейчас я говорю «прости меня». Кричу это по тысяче раз в день, в этом месте, откуда он не может услышать меня. Повторяю «спасибо тебе» и «прости меня», снова и снова выкрикиваю эти слова среди деревьев, над горами, заполняю своей любовью озера и посылаю по ветру поцелуи, надеясь, что они долетят до него.

Я приходила на встречи АЖНИ ежемесячно. Потому что, являясь сюда, знала: весь следующий месяц я смогу оставаться с Грегори.

В этом месяце я пропустила встречу.

После возвращения с вечерней репетиции в Доме коммуны Хелена, Иосиф, Бобби и я устроились в их доме за сосновым столом. Ванда сидела напротив меня, ее голова с растрепанными черными кудряшками лишь чуть-чуть возвышалась над столом, а руки прилагали неимоверные усилия, чтобы удержать пальцы сцепленными на подтянутых к подбородку коленях, – она старалась скопировать мою позу. Иосиф только что сообщил, что Совет назначил собрание на завтрашний вечер, и эта новость – по причинам, известным только остальным присутствующим, – заставила их замолчать и впустила в комнату тягостную атмосферу неизбежно надвигающейся трагедии.

Не знаю почему, но здешние повседневные хлопоты казались мне комичными. Я не хотела и не могла принимать всерьез ни их мир, ни их проблемы, какими бы важными они ни были. Прикрывала рот рукой, чтобы спрятать улыбку – мою реакцию на их озабоченное переглядывание. Полностью отстранилась от ситуации и благодарила судьбу за то, что все случившееся – что бы это ни было – относилось только к ним, а не ко мне. В моем восприятии все их заботы никак не связывались со мной, словно я – сторонний наблюдатель: сама выбрала такую позицию и буду до последнего защищать свое право на нее. Все, что угодно, лишь бы избежать осознания жестокой реальности своего присутствия здесь. Похоже, в их реальности имелось слишком мало вариантов выбора. Поэтому, сидя за столом, я чувствовала, что время, которое мне суждено провести здесь, будет довольно кратким, и значит, нечего переживать из-за каких-то осложнений, важных для их мира. Это был именно их мир, не мой. Все молчали, и я попыталась разрядить леденящую атмосферу:

– Так что это за великая проблема, из-за которой нужно созывать собрание?

– Ты! – бойко выкрикнула Ванда, и по тому, как задергались ее плечи, я догадалась, что она болтает под столом ногами.

Я похолодела, но решила не обращать на нее внимания. Меня раздражало, что ребенку позволили присутствовать при нашем разговоре, да еще и высказываться, бесило, что она превратила меня из белой вороны в члена стаи, сдвинув с позиции стороннего наблюдателя, где я чувствовала себя вполне комфортно, и поместив в самый центр уравнения. Я поискала ответ на лицах собравшихся за столом: они продолжали переглядываться и молчать. Единственной, кто вернул мне взгляд, была Ванда.

– С чего ты взяла? – спросила я пятилетнюю девочку, приняв в расчет, что никто не поправил ее, – то ли из-за того, что все были с ней согласны, то ли просто не обращая на малолетку внимания.

Я сильно надеялась на второе.

– А с того, как все уставились на тебя, когда ты шла сюда из Дома коммуны.

– Все, милая, хватит, – ласково сказала Хелена.

– Почему? – Ванда посмотрела на бабушку снизу вверх. – Разве ты не видела, как они все замолчали и расступились, чтобы пропустить ее? Будто она сказочная принцесса. – Девочка беззубо заулыбалась. Вот вам и малолетка!

– Все-все! – Хелена похлопала ее по руке, веля замолчать.

Ванда притихла, и я заметила, что она больше не болтает ногами.

– Собрание созывается из-за меня. – Я медленно переваривала эту новость. – Это правда, Иосиф?

Вообще-то я редко из-за чего-нибудь нервничаю, и первой моей реакцией было довольно сильное любопытство, и ничего другого. К любопытству примешивалось еще одно странное ощущение – что все это ужасно занятно и круто. Такое забавное приключеньице в забавном местечке.

– Мы вообще не знаем, так ли это, – встал на мою защиту Бобби. – Правда же? – обратился он к Иосифу.

– Мне ничего не сообщили.

– У вас всегда созывают собрания по поводу вновь прибывших? Это нормальная практика? – спросила я, пытаясь таким образом выжать воду из камня, каковым являлся Иосиф.

– Нормальная? – Он воздел руки. – Что мы знаем о норме? Что на самом деле известно о ней в нашем нынешнем мире, да и в старом, который полагает, будто для него загадок нет? – Он встал, возвышаясь над нами.

– Хорошо. Скажем так, мне нужно волноваться? – спросила я в надежде, что он хотя бы успокоит меня.

– Кипепео, никому никогда не нужно волноваться. – Он положил мне на голову ладонь, и я почувствовала, как от ее тепла стихает стучащая в висках боль. – Завтра в семь вечера мы пойдем в Дом коммуны. Там мы и протестируем правильность нашего понимания нормы.

И, коротко засмеявшись, он покинул гостиную. Хелена последовала за ним.

– Как это он тебя назвал? – растерянно спросил Бобби.

– Кипепео, – пропела Ванда и снова заболтала ногами.

Я наклонилась над столом, и у нее на лице появился испуг.

– А что это значит? – спросила я довольно агрессивно, потому что мне очень хотелось узнать.

– Не скажу. – Она надула губы и скрестила руки на груди. – Потому что я тебе не нравлюсь.

– Что за глупости! Конечно же ты нравишься Сэнди, – возразил Бобби.

– Она сама говорила, что нет.

– Уверен, ты неправильно услышала.

– Да нет, все правильно, – пояснила я. – Так я и сказала.

Бобби выглядел шокированным, и я попыталась выбросить белый флаг:

– Ладно, скажи мне, что значит кипепео, и ты, может быть, мне понравишься.

– Сэнди! – воскликнул Бобби.

Жестом я велела ему замолчать. Ванда задумалась. Потом ее лицо стало медленно, но верно морщиться. Бобби толкнул меня под столом ногой, и я наклонилась к девочке.

– Ванда, пожалуйста, не расстраивайся. – Я старалась говорить как можно мягче. – Ты не виновата, что не нравишься мне. – Бобби у меня за спиной тяжело вздохнул. – Будь ты лет на десять старше, скорее всего ты бы мне нравилась.

Ванда просияла. Бобби неодобрительно покачал головой.

– А сколько мне тогда будет? – спросила она, возбужденно заерзав, поставила локти на стол и придвинулась поближе ко мне.

– Пятнадцать.

– Почти столько же, сколько Бобби? – с надеждой уточнила она.

– Бобби девятнадцать.

– Это на четыре года больше, чем пятнадцать, – вежливо пояснил Бобби.

Похоже, Ванда была в восторге от услышанного и одарила его застенчивой беззубой улыбкой.

– Но мне уже будет двадцать девять, когда тебе исполнится пятнадцать лет, – снова объяснил Бобби, и я заметила, что она сникла. – Не только ты становишься старше, я тоже.

Он спутал ее огорчение с непониманием и потому продолжил:

– Я всегда буду старше тебя на четырнадцать лет, понимаешь?

Я увидела, что Ванда совсем расстроилась, и знаком показала Бобби, чтобы он замолчал.

– Ох, – прошептала она.

Сердце может разбиться в любом возрасте. Думаю, с этого момента я полюбила Ванду.

Мне ужасно не нравилось идти спать в этом месте, которое они называли «Здесь». Я ненавидела звуки, вплывавшие в здешнюю атмосферу – оттуда. Ненавидела раздававшийся смех, мне все время хотелось заткнуть нос, чтобы не чувствовать запахи, и закрыть глаза, чтобы не видеть людей, впервые выбирающихся из лесу. Я боялась, что каждый шорох, каждый звук может оказаться забытой частичкой меня самой. Бобби разделял со мной этот страх. Мы долго сидели ночью, разговаривая о том мире, который остался у него в прошлом: о музыке, спорте, политике и всяком таком. Но больше всего о его матери.