В маленькой комнатушке возле кухни мог поместиться еще один стул. И его поставили для госпожи пасторши, которая время от времени заходила посмотреть, как подвигаются дела с новым, цвета вереска платьем.
После обеда шум и грохот на некоторое время стихли, воцарилась тишина. Молодые люди засели за книги, госпожа прилегла отдохнуть, громыханье посуды и тяжелые шаги Гриетыни доносились словно откуда-то издалека. Но вот и эти звуки исчезли, и в дверях показалось круглое, лоснящееся лицо Гриетыни, потом вплыла и она сама и упала на стул, предназначенный для госпожи. Руки и ноги у нее налились свинцом, сердце переполнилось жалобами, и ей во что бы то ни стало требовалось их излить. Больше не говорила она «мы», больше не ощущала себя одним целым с госпожой Тидеман и не собиралась идти в своем цвета вереска платье злить Катерфелдиху, из «помещиков», — сейчас она была просто маленьким «я», одиноким в своих печалях и невзгодах, усталым от трудов и огорчений, которые в краткую минуту передышки нашли выход в украдкой скатившейся на засаленные руки слезе.
И тут полилась ее жалобная песня:
— Вы что ж думаете, вы что ж думаете! В четыре встаю, в одиннадцать ложусь. Двенадцать пар сапог каждое утро в ряд стоят, что тебе солдаты. Нельзя разве завести порядок, чтоб каждый сам свои чистил? Ничего, руки не обломились бы! Так нет! «В своем доме они к этому не привыкли, как же я их заставлять стану?» Вот что говорит почтенная. А что чужие не делают, то и свои не станут. Все мне самой приходится. А комнаты, а булочник, а посуда! А базар! Руки отнимутся, пока на такое войско наносишь! О благодарности и говорить нечего. Только и слышишь «Глупый Ганс!» то от одного, то от другого. Госпожа-то нет, грешно говорить, ей и самой не сладко приходится — верьте мне, она и сама порой боится этих разбойников. Да что поделаешь! Два раза собирались с госпожой расставаться, и оба раза слезами обливались. Так все по-старому и осталось. Ей жить надо, мне жить надо. Да и куда пойдешь? Надолго ли хватит грошей, тяжким трудом скопленных? У родни, что ли, хлеб не солон? То же и будет. Если нет своей крыши над головой, так ты всем ветрам подвластен.
— Гретхен! — донесся откуда-то голос госпожи. И Гриетыня вскочила, словно ужаленная, и умчалась со своим извечным: «Иду, матушка!» Бегом потопала.
Ужинали в восемь. Все уселись в том же порядке. Каждому был выдан кусок колбасы и картофель. Колбасу выдавали по счету и на добавку предлагать было нечего. Зато в миске с манной кашей, которую принесла Гриетыня, оставалось еще немало.
— Фердинанд, еще одну ложку, пожалуйста! Ты же видишь, в миске еще достаточно.
Фердинанд, словно бы только и ждал этого предложения, вскочил, как ошпаренный, насмешливо осклабился, сделал глубокий реверанс и, притворившись смущенным, выдохнул: «Нет, благодарю, нет, благодарю!»
Пасторша глянула на него удивленно, но промолчала.
— А тебе, Куно, положить еще ложку?
Куно вскочил и в точности повторил все жесты Фердинанда.
То же сделал и Херберт. После чего все трое уселись на свои места.
Все это выглядело так нарочито и комично, что пасторша не выдержала и засмеялась.
— Дети, дети! Что все это значит? Кого это вы высмеиваете?
Она понятия не имела, над кем смеются, она и не помнила, как благодарила ее за обедом Аннеле.
Зато Аннеле знала, над кем подшучивают. Она видела себя, видела, что ребята смеются над ней. Мало им, что за обедом переглядывались, смеялись над ее неловкостью, им во второй раз надо было напомнить об этом, высмеять ее, смутить. Лизиня тоже поняла, что смеются над ее младшей сестренкой, быстро поблагодарила и поднялась, чтобы увести сестру.
Но Аннеле осталась. Пунцовая, она вцепилась в спинку стула, не отвела взгляда, не наклонила головы, хотя так стоять было необыкновенно тяжело — словно навалился на нее огромный камень. Но глаза смотрели воинственно: ну, что, смотрите же на меня! И они смотрели. В течение секунды лезвие одного взгляда скрестилось с двенадцатью, и умей глаза говорить, они сказали бы: «Я понимаю, чего вы хотите. Причинить боль, а потом презирать, но за такой поступок вас самих презирать надо. Вас двенадцать, а я одна, вы живете в довольстве, я в бедности, но я не отступлю, я буду стремиться все выше, и буду там же, где и вы, да; а может быть, даже выше. Вы еще увидите!»
Больше им сказать было нечего.
— Не надо было принимать так близко к сердцу. Глупые мальчишки, — успокаивала ее Лизиня.
— Да я и не приняла! — бросила девочка, но глаза защипало от слез.
— Ну вот и хорошо! И не надо отчаиваться!
И ЭТО СЧАСТЬЕ?
Что случилось с Лизиней? Приветливая, смешливая, отважно преодолевавшая все невзгоды девушка, которая не позволяла Матушке-заботе совать бесстыжий нос в свое сердце, эта девушка изменилась до неузнаваемости. Побежит, бывало, за чем-нибудь, вернется: забыла взять. Поручит Аннеле работу, растолкует, что и как, а через минуту: «Я объяснила тебе, что делать? Не помню». «Объяснила, объяснила». Спросила как-то Аннеле что-то, прошло две минуты, три, прошло пять, Аннеле повторила вопрос. Сестра словно ото сна встрепенулась: «Ой, да! Ты спросила о чем-то?» Но тут же забыла о вопросе и не ответила. Так и шло. Смотрела и не видела, говорила и не ждала ответа, шла и забывала куда, снова возвращалась на то же место. Задумается надолго, вздохнет, снова думает о чем-то, украдкой смахнет слезу с тонких пальцев, которые ни на минуту не перестают двигаться, словно шкивы механизма.
Мать многого не замечала. Она была занята их маленьким хозяйством, а все остальное время в соседней комнате непрестанно жужжала прялка. Мелнземиха к доле Кристапа добавила лишний мешочек крупы и кусок сала, но не забыла при этом дослать мешок льна и мешок шерсти: пусть уж пряха поспешит до осенней распутицы ниток напрясть. Столько всего нужно: батракам и батрачкам в счет заработка отмерить, и на простыни, и мужу на штаны, и детям куртки связать. Много ртов приходилось кормить в Мелнземах, много народу одевать.
Мать уходила в работу, как пловец под воду. Рррр, рррр! Жужжанье прялки то затихало, то снова наполняло комнату. И в этом жужжании слышались пряхе отзвуки ее минувшей жизни. Склонив голову, она слегка раскачивалась в ею же самой заданном ритме. Губы чуть приметно шевелятся, словно она ведет с кем-то тайную беседу. Аннеле казалось, что мама не говорит, а поет. Все поет и поет неслышную, нескончаемую, только ей одной понятную песню.
Мать ходила довольная, если работа заполняла весь ее день. Нет, никаких перемен в поведении старшей дочери она не заметила.
Зато все видела, все замечала Аннеле. Струны ее души всегда были натянуты. На все отзывались: что случилось? что происходит? Перемену, которая теперь стала заметной, она предчувствовала. Но разглядеть ничего не могла. Горизонт скрывался во тьме. В тумане. Сестра страдала молча. Ей предстояло преодолеть какие-то трудности. На что-то решиться. Избрать путь, который вел к неясной для нее цели. Милая сестра! Если бы можно было ей чем-нибудь помочь.
Лизиня работала то дома, то у Ранков. Иногда она бывала занята там по нескольку дней подряд, а то и целую неделю, но сестру с собой не брала. Отговаривалась: там она шитьем занимается между прочим. Госпожа Ранка заготовила на зиму уйму фруктов и ягод, и Лизине приходится помогать. Госпожа знала лишь то, что передала ей мать, а Лизиня, пока работала, накопила немало советов и знаний, как пчела, которая собирает нектар с разных цветов. Несколько тетрадок у нее были исписаны рецептами. Были там и советы знаменитой кухарки Хаманисов, и госпожи Тидеман, и тетушки Мейры, знания которых были общим достоянием слетавшихся к ним, словно пчелы в улей, соседок, местных елгавских дам.
Госпожу Ранку Лизиня определила одним словом. Она была «человек». Она не стремилась выжимать сок из молодой работницы, как из лимона. Может быть, она еще не обучилась этому. Трудолюбивой девушке это шло только на пользу. Госпожа не считала часов, не говоря уж о минутах, как другие, не прислушивалась к бою часов — не дай бог, сделает на один стежок меньше, чем полагалось за уплаченные деньги. Не раз в самый разгар работы она стремительно входила в комнату, надевала на машину чехол: «Хватит, искололись, нашились. Идите-ка помашите крылышками!» Стремительной, подвижной девушке, которая любую работу, отличавшуюся от ее ежедневного труда, считала приятным отдыхом, такое дважды повторять не приходилось.
