— Слышишь! — подбадривает мать.

Но Аннеле словно бы не видит, не слышит ничего. Даже пальцем не шевельнула, не взяла гостинец от Лаукмалихи. Тогда гостья засунула его девочке за пазуху.

Так вот она какая, жизнь! Сказали, что пригонят овец из Лаукмалей, и пригнали. И никуда от них не денешься!

Вот о чем она думала.

Часто слышала Аннеле, как мать говорила: «Плохо ли, хорошо, но в бедности мы никогда не жили, кусок хлеба всегда был, да и другим в трудный час могли пособить. Чего ж больше и хотеть от жизни?»

За день на пастбище все разговоры взрослых припомнит Аннеле. Все переберет.

«Хлеба? Да, хлеба им всегда хватало. Каждое утро мать кладет в ее корзинку ломоть хлеба с ямкой, наполненной маслом, но масла еще ни разу не хватило на весь кусок. Вот если разделить хлеб и половину съесть без масла, то на вторую половинку как раз и хватит. Вот тогда вкусно! Испеченный матерью хлеб и без ничего вкусен, словно вино или мед. О хлебе и говорить нечего, он всегда был и всегда будет. Но разве хлеб — это все?

Авоты, Авоты! Вот где было всего вдоволь! На новине этого нет. На новине бедность.

В Авоты весна приходила такая щедрая, что хоть десятью руками бери, всего не ухватишь. Молодые березки, верба, купальницы, золотые поля одуванчиков! А кислица, а нежная заячья капуста — наберешь полный рот и ну жевать. О березовом соке и говорить нечего! Вот питье, так питье, самому королю б такого! Что ни день — светлый, солнечный, что ни день — новое, неизведанное! Цветущие яблони, вишни, земляника сулили чудесное лето, щедрую осень.

На нови этого и в помине нет. Поднимешься на кочку и смотришь, как цветут и осыпаются сады на чужих хуторах, а здесь с трудом пробивались сквозь замшелую землю ростки; стыдливо вылезали невзрачные цветочки, росли чертополох, репейник. Коровы и овцы так и рвались в ольшаник, где в тени трава была пожирнее — изредка попадался и кустик земляники, но острые овечьи зубы срезали его под самый корешок. Ягод, сколько ни жди, не дождешься. Разве это не бедность?»

Весна выдалась затяжная, холодная. Дули сильные ветры, продували равнину насквозь. Как-то поутру солнце встало в сверкающем белом пологе. Снег был рыхлый и пушистый, словно перетертый сахар, и к завтраку растаял, потек ручейками. После этого стали выпадать теплые дни. А тут уж и праздник лета на пороге.

Праздник лета! Только подумаешь об этом, как светлеет на сердце. Слова эти точно волшебный ключик от летних амбаров, полных чудес, и означали они, что наконец-то сбудутся все ее безграничные желания и долгие зимние сны.

Вот каким был праздник лета в Авотах! А каким он будет здесь, на голой пустоши? Ладно, придет, увидим!

Когда в субботний полдень Аннеле пригнала свое стадо домой, она одним глазком заприметила, что в квашне зреет тесто. Ага, значит, будут караши. «А… да… а березки… будут?» — зардевшись, неожиданно спросила она у матери.

— Березки? — удивленно переспросила мать. — Нет, детка, откуда ж здесь березкам взяться?

— Разве ж березок здесь вовсе нет?

— Ты что ж думаешь, отец пойдет за березками на чужой надел? Да хорониться еще, чтоб не поймали? — начала мать строго, но, увидев, что Аннеле, и так устыдилась своих слов, закончила примирительно: — Нет, нет, детка, этого ты не жди!

Аннеле отошла, грустно покачав головой: «Нет, нет, детка, этого ты не жди».

Но детка, которая все это выслушала, была из тех, что свято веруют. Беспечно тряхнула она головой.

Ну уж, что это за праздник лета без березок! Где это видано? Уж откуда-нибудь они да возьмутся! Березки и в Авотах тайком появлялись. Парни никогда загодя ни о чем не говорили, только вдруг исчезнут, а потом — глянь только! Шелестела изба, шелестело в избе, когда вносили пахучие охапки, — словно сам лес приходил.

До чего ж славно ждать праздника. После полудня собрала она мелкие невзрачные цветочки, что росли на пожне, чтоб венки сплести, коровам рога украсить. Но мало было таких, которые ей нравились. Бусинке сплела из розовых кошачьих лапок, получились пушистые, красивые, словно предвечернее небо. Но Бусинка так мотала рогами, что венок расплелся и один конец его повис. Широким розовым языком она подцепила его и — только венок и видели. Бусинка все жевала б и жевала: у нее на зубах и камень не выдерживал — крошился.

Время от времени Аннеле посматривала в сторону дома — не позовет ли мать? Но все никого да никого! Перед самым закатом мать сама вышла навстречу: надо отогнать скотину туда, где трава пожирнее. Да, вспомнила Аннеле, вечерами перед летним праздником и Лиго скотину обычно пасли на местах, куда подобраться было труднее — трава там была сочнее. Но тут где такое место?

Мать, должно быть, знала, потому что погнала стадо к большой луже. К месту, пересеченному широкой канавой, в которую стекла вода; трава здесь была темно-зеленая, густая. Эту канаву отец вырыл неделю назад. Теперь он выравнивал землю, насыпал вдоль канавы вал.

Приветливо глянул на девочку, улыбнулся. И Аннеле улыбнулась. Любила она бывать вместе с отцом.

— Пастьба у вас здесь долгая не получится, — сказал отец, — но погоди, дай срок, увидишь, какой тут клевер вырастет, вот где раздолье животине будет.

— Здесь клевер будет расти? — Аннеле ушам своим не поверила.

— Да, дочка, и какой еще! Не только клевер, но и рожь, и ячмень, овес и пшеница. Пшеница тут стеной встанет. Глянь-ка на эту землю. Это ж дно золотое.

Отец взял горсть тучной земли, подкинул ее на ладони, словно взвешивал спелое зерно. Девочка ничего не поняла, но доверчиво смотрела на отца. Как хорошо, что отец радуется!

Мать покачала головой.

— Расти-то будет! Но твое ли вырастет?

Аннеле метнула взгляд на отца. Что ответит?

Отец помолчал, сразу не нашелся, но улыбка не погасла.

— Пусть и не мое! Но разве ж это мне мешает радоваться? — И принялся копать дальше. Тут и мать улыбнулась, рукой махнула: — Вот такой ты и есть!

У Аннеле глаза затуманились. По сердцу ей пришлись отцовы слова. Добрый отец, до чего ж она любит его!

Как ждала, как надеялась Аннеле, что войдет она в избу под вечер, а там березки шумят. Но не было их, не было. Миска с молоком стоит, караша рядом, но кто ж ест карашу в праздничный день, когда комната не украшена? В молоко, правда, сливки добавлены, но само-то оно обыкновенное. А настоящей праздничной едой был путелис. И его не было.

Опустив ложку в миску с молоком, Аннеле замерла, задумалась. Привиделось ей, будто лежит она на авотском дворе на травке, на самом солнцепеке, возле расстелена большая белая простыня и на ней толстым слоем рассыпаны для сушки: отварной горох, отолкиши пшеницы и ячменя. И все это надо охранять от птиц. С охотой выполняла Аннеле эту работу. Но самой ненасытной птичкой была сама: так и похрустывали на зубах зерна, предназначенные для путелиса. До чего ж вкусно!

Но больше нравилось ей, когда зерно, смолотое на крупной мельничке, засыпали в приготовленные для путелиса сливки. Ни одна еда так весну не напоминала, как эта. Ее и умирая можно было есть.

— А путелиса не будет? — спросила как-то Аннеле.

— Ишь ты, сластена! Где ж взять такое лакомство? — заметила мать, и все на этом.

Да, уж если путелис лакомство, то ничего не поделаешь. Лакомств на пустоши никаких не было.

— Ну, что размечталась? Есть не хочешь? — донесся до Аннеле мамин голос.

— Я уж ем, — и начала мешать в миске.

Близилась полночь, а Аннеле и глаз не сомкнула. Лежала и думала: «Праздничная ночь. Все тропинки выметены, во всех избах подоконники и двери березками украшены, потолки ветками рябины утыканы, боярышника, сирени. Таинственно зашелестят березки, если невольно прикоснешься к ним, вытянешь во сне руку. А все мирно спят, надев белые льняные рубашки, не знают, о чем шепчутся березки с рябиной, сиренью и калиной, не знают, что воздух напоен сладким ароматом. Как могут они спать? Неужто не хочется им узнать, о чем шепчутся ветви, какая тайна в этом аромате, в этих цветах?