Взявшись за руки, сестры стояли и смотрели. Через эти двери входит сюда брат и исполняет многочисленные обязанности, как в своем собственном доме; двери эти открывают те, чьи имена, словно яркие светила, взошли на латышском небосклоне; вот то место, где проводятся летние собрания Комиссии знаний. Какое важное название! Что же там делают? Увидит ли она когда-нибудь, будет ли во всем этом участвовать?

Незадолго до отплытия прибежал Янис. Отлучиться он смог буквально на миг, да и за это время кое-что надо было успеть сделать. Тут же стало ясно, что это были за дела — он протянул сестрам цветы, а Лизине еще и длинную коробочку.

— Это тебе свадебный подарок!

В коробочке на голубом бархате рядком лежали ложки.

— Ой, серебро! — радостно воскликнула Лизиня, обнимая брата. Потом она долго вытирала слезы.

Из нагрудного кармана брат достал еще одну коробочку, на сей раз маленькую-маленькую, и вручил ее Аннеле.

— А это тебе!

Золотые сережки. Невиданная роскошь!

«Зачем? У меня же нет в ушах дырочек!» — чуть было не проронила она, но когда глянула в светящиеся добротой глаза брата, когда поняла, как счастлив он, что может сделать такой подарок, благодарно обвила его шею руками. И в это движение надо было вложить всю свою любовь, всю благодарность, ибо наступил миг расставания.

Кому положено оставаться, остается, кому положено уходить, уходит. Матросы поторопили провожающих, втянули трап.

Сопели, тарахтели, рычали моторы, с плеском крутились колеса, судно закачалось, словно пьяный, дернулось вперед, дернулось назад, а когда все эти события, привлекшие внимание, остались позади, оказалось, что оно уже отчалило от берега. Там в воздухе мелькала соломенная шляпа, а здесь трепетали на ветру белые носовые платочки. Прощайте! Прощай!

Путешественники остались на палубе: вокруг было на что посмотреть и с одной, и с другой стороны. Аннеле впитывала в себя новые впечатления, словно читала книгу, и все время тормошила сестру: посмотри туда, посмотри сюда!

Эдгар сидел не шевелясь, курил папиросу и неотрывно смотрел в пол. Он потел — повозиться-таки ему пришлось — и тратить попусту энергию не собирался.

— А Даугава все шире и шире! — ликовала Аннеле.

— К морю стремится.

— Но ты же совсем не смотришь!

— А что мне смотреть! Что я, в Вентспилсе воды не понавидался, что ли? Там от воды никуда не денешься.

— Там, должно быть, гладь необъятная.

— Там, если захочешь, чуть не до середины моря дойти можно — портовая дамба далеко уходит.

— И по ней можно ходить, когда волны и ураган?

— Да, когда волны и ураган, — сухо ответил Эдгар. — Только гляди, чтоб не унесло тебя ветром в море, как воздушный шар.

Рига исчезла за горизонтом. Все дальше и дальше отступали берега перед всевластными водами.

Нещадно палило послеобеденное солнце. Цветы, что принес брат при расставании, начали увядать.

— Взгляни, нельзя ли достать в каюте воды, а то они совсем увянут, когда мы приедем.

Аннеле спустилась с цветами в каюту. А когда она снова поднялась на палубу, ее ослепил яркий, ничем не замутненный свет, лившийся из бесконечности. У нее перехватило дыхание. Судно вышло в открытое море и удалялось от берегов, оставляя позади пенистые буруны. Береговая линия выпрямлялась и незаметно исчезала, становясь совсем неприметной, сливаясь с небом.

Прижав руки к груди, Аннеле стояла, замерев от неиспытанного ею доселе восторга. Ей присуща была одна особенность — умение раздвигать границы своих переживаний, и ей казалось, что происходящее сейчас с нею не имеет предела. Чтобы в одиночестве разобраться в этих впечатлениях, она ушла в другой конец палубы и среди тюков и ящиков отыскала укромное место.

Волны, рассекаемые винтом, зло шипели, оставляя за собой глубокий пенистый след, а чуть дальше след исчезал, растворялся, отсвечивая золотисто-блеклым, как вся поверхность моря.

Аннеле задумалась.

Природа. Величественная природа. Везде она, всюду, все поглощает, все подчиняет себе. Смотришь — не насмотришься, погружаешься в нее, растворяешься в ней и каждый раз открываешь нечто новое. Прожила ли она в детстве хоть один день, не отмеченный чудом? Скромный цветок, первым выглянувший весной из черной непаханной земли, желтый, раскрытый в ожидании пищи клювик полуслепого жаворонка в гнезде-ямке, оставленной лошадиным копытом, сама земля, эта удивительная земля, которая цвела, приносила плоды, замирала и снова цвела, капля росы, алмазом сверкающая в пожухлой траве новины, зов кукушки в волшебном Авотском лесу, таинственные вечерние тени, небосвод с мириадами звездных миров, а теперь, наконец, и море, своим величием затмившее все вокруг, — кто может назвать все чудеса, созданные природой? Каждый миг нес в себе новое чудо. И всякий раз приоткрывалась лишь крохотная частица, но в ней заключена была бесконечность. Будь то спешащий куда-то муравей, грозовой порыв ветра, капля дождя, дрожащая на кончике еловой ветки, разлившиеся реки, которые катили свои воды в море, никогда не переполнявшееся, словно бездонное, — все это было наделено способностью перевоплощаться, обретать иные формы, ежеминутно представать как нечто новое, первозданное.

Природа творила чудеса, но природа и учила. А кто не хотел ее познавать, тот не видел ее чудес. И не самым ли главным уроком, преподанным природой, был труд? Через труд природа выражала себя.

С тех пор, как Аннеле себя помнила, окружали ее люди, чьим уделом был суровый труд. Промокшие от пота рубахи, залитые потом лица. Она видели, как землю, которой рука человеческая не касалась десятки, а может быть и сотни лет, превратили в щедрую, плодородную. Как живой стоит перед глазами отец: вот рассматривает он горсть земли на своей ладони — какая она, как ее обрабатывать, что на ней сеять, чтобы принесла урожай. Видела Аннеле, как на залежи появились люди, построили жилища, простые, примитивные, какие строили, может быть, лет сто назад, видела, как думали, решали и делали они сообща, принимая в расчет любой мало-мальски толковый совет, если сплотил их тот, кого мудрости жизни и труда научила природа.

Доводилось ей по ночам слышать, как седая, согбенная нелегким трудом, бабушка усаживалась на свое обычное место и, сложив руки, что-то шептала. Никогда не садилась она во время воскресной молитвы, раз в год бывала в церкви и прежде всего шла проведать могилки, но какие-то токи возносили ее над теми днями, которые возникают и лопаются, как пузыри на поверхности воды.

Мать, сносившая все тяготы, озабоченная — лишь изредка вырвется у нее шутка или острое словцо, — больше придерживалась писаний, как «жезла указующего», но в самой глубине ее души струился ручей, который брал начало в тех пластах, где спрессовались опыт и мудрость народа. Непреходящая мудрость, унаследованная в труде, унаследованная через постижение природы.

В высшей степени была она присуща отцу. Еще совсем крошкой удивленно всматривалась Аннеле в отцовское лицо в те моменты, когда в самый разгар работы он вдруг затихал и, словно забывшись, смотрел в никуда, вглядывался в какие-то невидимые миры, и тогда его лицо становилось таким ясным, таким просветленным; казалось, оно озарено светом, струящимся из этих невидимых миров.

«Куда ты смотришь, папа? Что видишь?» — хотелось ей воскликнуть в такие мгновения, но какой-то трепетный страх удерживал от этого.

И она тоже училась обращать свой взор в глубины неведомого мира. И не только всматриваться в него, но оказываться в нем, отыскивать в нем дороги. Но разве и в невидимом мире происходит не так, как в реальном? Зацепишься за самый краешек, а для того, чтобы понять больше, мысль должна проделать огромную работу, продираться иной раз сквозь тьму и отчаяние. Кто же укажет путь?

Жар сердца. Мечта.

И чувствует Аннеле, что не угаснут они никогда, никогда — они проводники вечного света.