Все, начиная с рубашки, на ней было новое, все надела она в первый раз. В ношеном нельзя идти к алтарю. И вот, наконец, белое платье, подаренное братом. Правда, из тонкой ткани; дешевое, но, как и полагается, пышное и длинное, сзади даже до полу достает. Сама его владелица отчаянно сопротивлялась такой моде — ей казалось, что она не сумеет в нем ступить и шагу, однако сестра осталась непреклонной: первое длинное платье и должно быть длинным.

Белые перчатки с пышными воланами, сквозь которые протянута узкая бархатная лента.

— И перчатки? — удивилась Аннеле.

— Да, все, как положено, — подтвердила сестра.

Что еще? Серебряный позолоченный крестик, подарок тетушки Мейры. Принесла вчера вечером. «Упаси бог без крестика к алтарю идти! Все будут с крестиками, а она что ж?» Чудная, добрая тетушка!

Вот и готово все. Тихо в маленькой квартире. Аннеле обнимает сестру. — Спасибо, спасибо, спасибо! — хочется сказать ей сто раз, но губы дрожат. Рука матери, добрая, натруженная рука. «Детка моя! Не дождался отец, пока ты вырастешь». И замолчала. Многое хочется сказать, но слова застревают в горле. Все трое стоят и ждут, потому что мать собирается еще что-то сказать. И все так же удерживая руку Аннеле в своей, она начинает тихо читать свой любимый псалом. Больше никто не произносит ни слова. Таков старинный обычай — святость момента не должны нарушить обыденные слова.

Сбор конфирмующихся назначен в школе, где проходили занятия. Когда Аннеле пришла, многие уже были там. Все стоят. Мальчики в черном, кое-кто в новых серых костюмах из домотканого сукна, девочки в белом, редко кто в черном. Аннеле чувствует себя неловко — ей кажется, что она в этом платье выглядит чересчур нарядно и все взгляды обращены на нее; хорошо бы сейчас сделаться невидимкой. Но это чувство быстро проходит. Появляются другие девочки, и теперь все смотрят на них. На многих нарядные открытые платья, новые сверкающие украшения.

К ней подходит Эмми. В белом шелковом платье, на плечи накинута пелерина с меховой опушкой. Она дочь земгальских господ, знает себе цену.

Но все это тонет в торжественности момента; так тают на ярком солнце первые снежинки. Остается одно, главное ощущение — хорошо быть вместе со всеми, с мальчиками и девочками, испытывать ощущение братства, стремиться к одной цели, думать об одном, испытывать одинаковые чувства. Дорог каждый миг, но у каждого мига есть крылья.

Входит Валден, и все строятся в длинную колонну, их больше ста тридцати, и по лицу каждого можно прочесть, что испытывает он в это прохладное мартовское утро. Многих возле школы ждут родные, останавливаются прохожие, на тротуарах по обеим сторонам улицы толпится народ, кое-кто удивляется: обычно конфирмация бывает по воскресеньям. Но, оказывается, решил так сам пастор: в воскресенье он не может уделить внимание и многочисленным прихожанам, и конфирмующимся, поэтому торжества решено перенести на обычный день.

И вот пастор обращается к ним в последний раз. Не столь доверительно, как на занятиях, — сейчас он прощается с ними, напутствуя еще раз, высказывая опасения и любовь; они переступят порог церкви и уйдут в большой мир с его лабиринтом дорог, и на каждой поджидают их препятствия, на каждой немало камней преткновения.

Тихо гудит орган. Девочки преклонили перед алтарем колени, и похоже, что перед ним распустились белые пышные цветы. Пастор благословляет каждую.

Как на крыльях, не чувствуя веса собственного тела, возвращается Аннеле на место. Сидит замерев, с нежностью думает о том, что было, о том, что происходит сейчас. Словно расплетая венок, перебирает она минувшие дни — вот она в Авотах, днем тихо жужжит прялка, стучит отцовское мотовило, по вечерам звучат песни, кто-нибудь рассказывает сказки, вот маленький Юритис, веселый Ингус, красивая Карлина, вот бабушка, отец, сидящий за ткацким станом. Авотский лес, первый день пастьбы, жизнь на новине, школа. Мелькнула пестрая мордочка Кранциса, товарища ее и помощника. Вспоминает всех, кто дорог сердцу, кто оберегал ее, кто желал ей только добра: дорогой, покинувший мир отец, мать, сестра, брат, добрый учитель из школы, в которую она ходила летом, пастор Валден, тетушка Мейре. Как хорошо, что они вместе с нею в этот заветный час, как хорошо, что она может разделить с ними переполняющую ее радость — от этого сердце не только не скудеет, но, наоборот, становится еще щедрее и богаче; как хорошо, что ей суждено было встретиться с этими девочками и мальчиками, вместе с ними провести прекрасные часы и этот — последний, незабываемый.

Возвращается Эмми, губы ее плотно сжаты, на опущенных ресницах дрожат слезинки, возвращается Екаб Камол, притихший, серьезный, с просветленным лицом. Хороший парень, может быть, станет со временем известным, уважаемым человеком. Да, все они тут, дорогие и близкие.

Орган гудит, ликует, зовет. Орган напутствует.

— Прощай! — Эмми торопливо протягивает руку, рассеянно улыбается приятельнице, с которой провела этот час, адресуя совсем другую улыбку тем, кто пришел ее встречать, кто машет ей, зовет ее, радостно приветствует. Каждый стоит со своими. От всей души Аннеле поздравляют родные. Мама накидывает на плечи пальто. Тетушка Мейре произносит растроганно:

— Ах, как хорошо было! Вспомнишь в такой день и свою юность, и сердце словно молодеет.

И оглядев с ног до головы счастливую Аннеле, продолжает:

— Ну, ты теперь и ростом сестру догнала.

— Да, я выросла, — отвечает Аннеле задумчиво.

Орган ликует, зовет. И на самой высокой ликующей ноте звук обрывается, словно тонет в омуте. В церкви тихо и пусто. А на улице туманный, зябкий мартовский день.

Жизнь в Елгаве разладилась, распалась — так плотник снимает леса с дома, когда работы закончены.

Мимо незнакомых лесов, незнакомых полей мчится поезд. Кажется, каждая роща, каждый перелесок таят в себе нечто новое, неизведанное.

Железные колеса загрохотали над мощным потоком.

Даугава! Какая же она широкая!

Не только Аннеле, но и другие пассажиры, стоявшие у окон вагона, были поражены.

— Чтоб на другой берег попасть, пешком чуть ли не три четверти часа шагать надо, — произнес кто-то.

В это, пожалуй, можно было поверить.

Пароходики и лодки бороздили реку во всех направлениях. На берегу, вздыбив корпус над волнами, лежали, словно тюлени, громадные суда.

А вот и знаменитые рижские шпили. Эдгар все их перечислил: Янис, Петерис, Екаб, Домский. Темные, стройные, они вознесли к небу свои острия, увенчанные петухами, охраняющими Ригу.

Путешественникам надо было спешить на судно, сдать многочисленные узлы и пакеты и занять места. Стояло оно ниже по течению, возле замка. До отплытия оставалось еще два часа.

— Я останусь, займусь вещами. А вы, если хотите, можете посмотреть город, — милостиво предложил Эдгар.

«Куда же направиться? Риги-то я не знаю», — размышляла Лизиня.

— Я бы хотела посмотреть на Латышское общество, — шепнула Аннеле сестре.

— Ну, так пойдем!

Сестры побежали, заблудились в извилистых улочках старого города, стали спрашивать дорогу.

— Скажите, пожалуйста, где находится Латышское общество?

Один, пожав плечами, прошел мимо, другой молча показал куда-то на восток, словно бы и сам точно не знал, где оно находится.

Внезапно улицы раздвинулись. Аннеле подумала даже, что город кончился, — так долго, казалось ей, они бежали. На углу какой-то улицы стояли трое рабочих с инструментами в руках.

— Скажите, пожалуйста, где находится Латышское общество?

Ответили им не сразу. Один глянул на них пристально, улыбнулся:

— Глянь-ка, в шляпках и Латышское общество разыскивают! Ну, пойдемте, я вам покажу.

И вот, наконец, этот дом, напротив большого сада с красивыми, раскидистыми деревьями. Дом как будто и неприметный, но какой-то уютный, так и манит в него зайти. Аннеле решила, что построили его в самом красивом месте Риги.