Так стоят они обе возле изгороди и оплакивают любимую березовую гору.

По воскресеньям, в послеобеденную пору, приходят в Авоты гости — мужчины с соседних хуторов. Не играть в карты — они не так беспечны, как молодые парни. Не осматривать авотские луга и пашни, лошадей и постройки, как приезжающие в гости хозяева, нет у них ни лошадей, ни земли, они батрачат на соседних хуторах, как отец Аннеле в Авотах. И к отцу они приходят поговорить.

Аннеле по душе и эти люди, и их разговоры. Микелис Гелзис — маленький сухонький мужичок в клетчатых портах и сермяжной светло-серой куртке, которая, как он похваляется, еще со свадьбы сохранилась. Только войдет в комнату, какой-нибудь зубоскал не преминет встретить его словами: «Эй, Микелис, не шпи, не шпи, заворонки уз поют!» На что Микелис в ответ: «Вот жлые, так жлые! Правду бог говорит, што яжык беж коштей!»

И все — и больше не сердится. Привык, что посмеиваются над ним сызмальства за то, что некоторые звуки не произносит, а словами этими: «Не шпи, не шпи, заворонки уж поют!» — он будил как-то другого батрака.

Микелис говорун не ахти какой, но зато слушает он и глазами, и ушами, и рот откроет. И каждый раз, только кто-нибудь кончит говорить, он подтверждает: «Как зе, как зе! Вот и я говорю!» И бледно-голубые глаза его блестят, раскрасневшиеся щеки горят — так нравится ему тот, кто говорит.

Вилис Рудметис — тот горяч и зол, вспыхивает, словно сухой куст можжевельника. Кто бы ни говорил, тут же слово вставит, словно угрожая неизвестно кому. Одет он в толстый вязаный камзол, ему жарко, рыжая борода торчком, он то и дело ерошит густые вьющиеся волосы. Тут уж ему под ноги не попадайся!

Батраки заводят разговор о чужих, дальних странах, о войнах и перемириях, о курфюрстах и королях, господах и слугах. Но чаще всего говорят они о земле. И как родники сливаются в ручей, а ручьи — в реку, так и все их речи сводятся к одному — к разговору о земле. В центре всего этого отец Аннеле. Когда он заговаривает, остальные молчат, внимательно слушают. И даже Вилис Рудметис не перебивает. Чаще всего отец встанет посреди комнаты, а остальные вокруг. Кто помоложе да погорячей — стоит, кто постарше да поспокойней — сидит.

Много-много раз доводилось Аннеле слушать их разговоры, пока не поняла она, что земля нужна батракам и что земля — это такая штука, которую найти надо во что бы то ни стало. Для молодых парней земля ничего из себя не представляла. Ингус говорит: «На что мне ваша земля… Одна голова не бедна, а и бедна, так одна».

Тогда отец ему отвечает: «Будет жена, будут дети, хлебнешь и ты нашего горя».

— Нету правды на свете, нету, — сердится Вилис Рудметис. — По справедливости, у каждого должен быть свой клочок земли. А теперь как? У него есть, у меня ист. Почему у меня нет?

— Как зе, как зе! Вот и я говорю! — спешит вставить Микелис.

— Должна быть на свете правда. Искать только надо, — произносит Зангус, отец Юритиса.

А Вилис Рудметис перебивает:

— С дубинкой в руках надо искать. Отчего в имении все блестит? Отчего господа лоснятся? Не от нашего ли пота? А? Кто бедняку правду даст, если сам ее искать не станет? Вот я и говорю, с дубинкой!

Вилис Рудметис сыплет искры, как лучина, которой размахивают во тьме, а отец Аннеле произносит примирительно:

— Распустится ли цветок, если силой почку раскроешь? Заставишь хлеб созревать к Юрьеву дню? Всему свое время. Я только так скажу: настанут когда-нибудь справедливые времена и земля у всех будет.

— Как зе, как зе, вот и я говорю! — радостно соглашается Микелис. А Вилис Рудметис только шмыгает носом да помалкивает.

Так они беседуют, и слова отца примиряют всех. Но опять настает воскресенье, и опять все начинается сызнова. Пока Аннеле, наконец, как следует не разобралась: землю искать — значит искать правду.

И вот однажды утром просыпается и вся горит от нетерпения: самое важное из самых важных сегодняшних дел — отыскать землю и обработать ее.

Где она только ни побывала: нет такой земли, как ей надо, и все тут. Не диво, что и работники не нашли. Не простое это дело. Придется идти далеко-далеко. Искать как следует. Но прежде надо в дорогу собраться.

И Аннеле идет в комнату, где мать хранит корзинку с лоскутами для шитья, что-нибудь из нее да сгодится. И правда, хватает и на передник, и на шаль большую, и на платок — голову повязать. Собралась было Аннеле во двор выйти, да в сторону окошка глянула. Сидит возле него Карлина, серые льняные нитки мотает. А на подоконнике лежат огромные очки Юрисова деда в роговой оправе. Когда дедушка ищет что-нибудь или разглядывает, он цепляет очки на нос и сразу все видит и все находит. Вот ведь как просто: надеть очки, тут же и земля отыщется. Так-то, поди, надежнее.

А что Карлина скажет? Что скажет, то и скажет!

Аннеле тихо подходит к окну.

— Это можно? — несмело тыкает она пальцем в очки.

— А что, не даются? — спрашивает Карлина. — А ты попробуй, можно ли.

А разве нельзя? Аннеле размышляет, сомневается и, наконец, протягивает руку с твердым намерением: «Возьму».

— Коль можешь взять, бери.

И Аннеле не только берет, но тут же и надевает их, так что очки висят на самом кончике носа, а Карлина не только не говорит ни слова, но еще помогает Аннеле завязать тесемки за ушами. И так хохочет, так хохочет, что и Аннеле вторит ей.

Да, в очках совсем другое дело — далеко и искать не надо, со двора видно, где земля — вот она, под боком.

И в таком укромном местечке, что никто, кроме Аннеле, ее не видит, никто о ней не догадывается.

Надо только проползти под высокой дощатой изгородью, и работай себе хоть до седьмого пота.

Земля, которую посчастливилось отыскать Аннеле, круглая, словно каравай хлеба, вокруг поднимается лес раскидистых высоких стеблей, а на самой земле какие-то хилые, пожухлые ростки с одним-двумя крохотными листочками.

Они-то ей зачем? Повыдергала их Аннеле все до одного, кинула в высокую траву.

И давай землю обихаживать. Вспахала ее, отбороновала, межи провела и со знанием дела наделяет ею всех, кто нуждается. Юрисову отцу — под картошку, Микелису Гелзису — под ячмень, Вилису Рудметису — под рожь, на то он и косарь первый, отцу родимому самый большой кусок — под пшеницу. Трудится Аннеле не покладая рук, угодья свои обходит: не проклюнулось ли уже, а там, где не взошли ростки, там пересеять надобно.

Давно уж скинула свое дорожное одеяние, и даже очки, отыскавшие землю и исполнившие свое предназначение, соскользнули, упали неведомо куда.

И кто знает, что вырастила бы Аннеле на своей земле, не испугай ее в самую страдную пору устрашающий вопль, раздавшийся над головой, словно гром среди ясного неба. Глянула она вверх и увидела прямо над собой бахрому серого платка, из-под которого метали искры черные, злые глаза Каминскенихи.

— Оюшки, грядка моя! Люди добрые, гляньте, что надо мной учинили! Да пристало ли человеку дите свое так распушать! Да и не дите это вовсе, тварь злобная! Что из нее вырастет! Ни богу не уступит, ни людям… Я этого так не оставлю! Пусть мне возместят! Пусть до последней копеечки выплатят…

Чувствует Аннеле, что самое время припустить со всех ног. И мчится она сквозь заросли крапивы, сердечко вот-вот из груди выскочит. Но куда тут спрячешься? Мир вдруг съежился, стал крохотным-крохотным, осталась только одна карающая рука. Рука матери. Близко она, близко, ах, как близко! И самое важное, самое прекрасное дело сегодняшнего дня закончилось так невесело, потонуло в горестных и долгих всхлипываниях.

Весь оставшийся день Аннеле бродила печальная, понурая. Не пойдет к людям, пойдет лучше к соснам, что на опушке леса, к незабудкам, что цветут в канаве вдоль болота. Незабудки и сосны могут цвести и расти, как вздумается, делать то, что по сердцу, а с Аннеле слово взяли — никогда-никогда так не поступать, как сегодня. А чтоб не забыла она своего обещания, ей хорошенько всыпали.