— Пойдем к отцу, Аннеле.

— А где он?

— За бугром. В поле, что у большака.

Аннеле рада-радехонька, готова за какие угодно горы идти, куда ни позовут.

За руку маму не взять, обе у нее заняты. Вцепилась в материну юбку и поднимается за ней по косогору.

Посередине гора прогнулась, точно корыто. А над ним небесный полог, отороченный лесом. Стебельки отцветших цветов, травинки, жнивье, кусты и деревья — все опутано легкими серебристыми нитями. А многие не нашли себе пристанища, парят в воздухе, липнут к одежде, к волосам. Трава в тени леса вся в жемчужных росинках.

Послышался шелест, мелькнула чья-то тень. Словно бы прокричал кто-то: «Прощай, Аннеле!»

Запрокинула она голову и глядит ввысь. Черный треугольник растаял в далекой синеве.

— Кто это, мама?

— Перелетные птицы. От зимы улетают.

— Куда улетают?

— В теплые края.

— В теплые края? А в какие теплые? Как в Янов день?

— Должно быть. Ни снега там не бывает, ни холода.

— Ни снега, ни холода! Там что, всегда цветут ветреницы и баранчики, кукует кукушка?

— Не знаю, я там не бывала. А кто бывал, те чудеса рассказывают.

— Чудеса рассказывают? А почему мы не уходим в теплые края?

— Потому что бедные мы. У кого денег нет, тому путь туда заказан.

— А у птиц есть деньги?

— Ну и сорока, все бы трещала!

— Ну да! А птицы отчего дорогу знают? У них что, деньги под крыльями?

Мать молчит.

— А что это деньги? Откуда они берутся? Мы разве нигде-нигде не можем добыть денег?

— Вот тараторка! Глянь-ка лучше, где отец!

— Где отец?

Они уже за бугром. По другую его сторону тянется ровное-ровное, залитое солнцем поле. Черное еще, только-только прошлись по нему с бороной. Кто-то в белой рубахе и белых штанах вышагивает по полю.

— Вон тот дяденька, что ли?

— Ты что ж, отца не признала?

— А почему он такой маленький? Как я.

— Потому что мы на горе, а, отец под горой. Сверху все меньше кажется. А кто на горе стоит, больше становится.

— А почему?

— Почему, почему! Все-то тебе расскажи!

Аннеле долго стоит, понять старается. Как отец странно шагает! Ноги высоко поднимает, словно кто за ниточку дергает. Поднимет одну ногу, а рука в большое, висящее на шее лукошко тянется, поднимет другую ногу — рука, словно молния, вылетает, а за ней — серое облачко. Облачко тотчас на землю опускается. И ни разу не собьется с шага, ни разу рука не задержится. И так без конца, никак не остановится. Что он там кидает? Может быть, это птички летают, величиной с пылинку? И-раз! — хватает из лукошка. И-два! — бросает на землю. «И-раз! И-два! И-раз! И-два!» — считает Аннеле. И кажется ей, что ее ноги тоже начинают подниматься, как отцовские. Дошел отец до конца поля, поворотился и легко зашагал по той же дороге обратно. И-раз! И-два! И-раз! И-два!

— Пошли, дочка! Что загляделась?

На меже, что огибает поле, мать расстилает белое полотенце, достает ложку, хлеб, миску с молочным супом. Но отец все не идет и не идет, все сеет. Но вот лукошко опустело, и только тогда он подходит, идет своей обычной походкой, улыбается.

— Ну что, пришли помощники? Сможешь меня заменить, малышка? Держи-ка лукошко!

И он вешает лукошко Аннеле на шею. Придерживая за перевязь, легко опускает его на плечи. И кажется девочке, что повесили на плечи жернова. До другого края лукошка старается дотянуться — никак!

— Ой-ей-ей, какое тяжелое!

— Да оно ж пустое. Это что! А вот когда отец наполнит его вровень с краями да носит целый день, пока все поля не засеет, вот тогда оно тяжелое.

Аннеле соглашается. Не помощница она отцу в этом деле, не смогла бы ходить пританцовывая рядом с ним, будь на плечах лукошко.

Отец утер лицо, обвел взглядом голубой небосвод и неторопливо принялся за еду. А вокруг парят, летают серебристые, сверкающие нити.

В воздухе снова раздается крик. И шелест белых крыльев.

Все трое запрокидывают головы. Долго глядят вслед. Пока колеблющийся неровный треугольник не исчезает за горизонтом.

— Перелетные птицы.

— Гуси дикие. Все утро летят и летят. Рано зима ляжет.

— Солнце греть перестанет? — спрашивает Аннеле.

— Перестанет.

— Кто б и нам дозволил поглядеть на теплые края! — печально произносит мать.

— Ничего. Возвратится и к нам тепло, словно перелетные птицы. По этой черной пашне летом с косами пойдем. Зашумят колосья, закачаются, словно лес. Мы их в снопы свяжем. Новый хлеб уродится. То-то будет на что поглядеть! Так ведь, дочка? — спрашивает отец, глядя только на Аннеле.

— Да, — отвечает Аннеле, и лицо ее озаряется улыбкой.

Пока отец здесь, в Авотах, на этом поле, тут и есть те самые теплые края.

— Почему отец танцует? — Аннеле заливисто смеется.

— Не танцует он, детка. Новый хлебушек сеет. Нельзя смеяться, святой это труд.

Аннеле замолкает.

— Святой труд! Это святой труд!

И вот они уже внизу, возле отца.

Говорила бабушка мало, да и долгие разговоры слушать не любила, особенно если касались они работы. Скажет, бывало: «Чем слова попусту тратить, взяли б и сделали», и пока батрачки спорят, кому за водой идти, подхватит ведра и засеменит вниз по склону. В гору подниматься ей было трудно, а через порог, да еще с ношей, — и того труднее. Но она только тяжко вздохнет: «Ах ты, сила моя, силушка, куда подевалася», — и больше ни словечка не вымолвит. Вот и все ее жалобы.

Не раз задумывалась Аннеле над тем, куда ж это бабушкина сила подевалась. И как часто с нею случалось, подумала вслух: «Сила, сила бабушкина, куда ты подевалась?» Услышала это старая Анюс и ответила:

— И то, куда подевалась сила-то бабушкина? Да тут она ее и растратила, горы в Авотах переворотила!

— Где переворотила?

— Да тут же, в Авотах, и ворочала.

— Большие горы? Больше, чем нынче?

— А что ж ты думаешь!

— А куда ж они подевались?

— Эвон одна гора-то и идет, — Анюс махнула клюкой.

А шел там отец Аннеле. Какая ж гора это? Ничего не понять.

Анюс же рассказывала дальше.

— И таких, как твой отец, было у бабушки шестеро. И две дочки. Да еще двое, те давно уж в земле лежат. А скотина, а поля — на версты протянулись. И молотьба, и ночи бессонные. Да и странники всякие: цыгане, евреи, нищие со всех сторон помощи ждут, со своими болестями и горестями — все к бабушке. Это что ж, по-твоему, не горы ворочать? Вот я и говорю: король в своем королевстве столько не сотворил, сколько бабушка твоя на этом свете дел переделала. Пять раз вокруг света обошла, если б кто ее шаги считал.

Тут только и поняла Аннеле, что это за горы такие, что бабушке приходилось ворочать.

Бабушка стоит на пороге, разделяющем столетия, и от каждого есть у нее ключ. Что бы ни сказала она, что бы ни сделала, все у нее иначе, все не как у других. И все, что ни скажет она, ни сделает, жадно подхватит повсюду следующая за ней, все тонко подмечающая младшая внучка Аннеле, дочка бабушкиного сына.

От порога хозяйской избы, словно корни от комля, растекаются тропки. Столько ими хожено-перехожено, что, считай кто-нибудь бабушкины шаги, как Анюс сказала, пять раз свет обойти можно. Но есть среди них три особенных. Одна тропка вела вниз к роднику. Долгие-долгие годы ходила по ней бабушка с ношей в гору. Летней порой, когда батрачки были в поле, одной приходилось обихаживать детей, по дому управляться, смотреть за скотиной. Многие сюда приходили и уходили, а она оставалась все такой же, всех подбадривала, за всеми присматривала, обо всех заботилась.

Вторая тропинка вилась через поле, через лес, потом поднималась круто в гору и выводила на дорогу, что вела к церкви. Сколько по ней хожено! Церковь была для бабушки деревней, городом, местом встреч с родней и знакомыми — дальше она никуда не выбиралась. И как бы стар и немощен не становился ты, в церковь надо было ходить пешком — запрягать в воскресенье лошадь считалось грехом. Так повелось еще в годы бабушкиной юности, и в старости она строго придерживалась раз и навсегда заведенного, не хотела нарушать устоявшегося обычая.