Праздничная ночь! В полях белым-бело от росы, леса и сады зазеленели. Почки не по дням, по часам наливаются, чтобы распуститься с первыми же лучами солнца».

И не знала она, отчего так тяжко ей, чего по-настоящему хочется, кого именно жаль, почему вдруг перехватило дыхание. Горячая волна подкатила к горлу, вот-вот выплеснет. Она испугалась, сжала зубы. Но над подушкой уже поднялась мамина голова.

— Что, доченька, уж не заболела ли?

Аннеле лежала тихо, словно мышь.

— Болит у тебя что?

«Да, а если и скажу, что болит, мать ответит: растешь ты», — так про себя подумала.

Да и что сказать? Сама не знает. Потому ли всхлипнула, что нет березок? Скажи она об этом, мама только посмеется. Да и будет над чем. Ну уж, такой дурочкой она себя не выставит. Закутается лучше как следует и притворится, что спит.

А над полями густеет глубокая-глубокая праздничная ночь!

Сентябрь выдался теплый. Пожня из конца в конец заткана белыми нитями паутины. В полдень они поднимались над землей, плавали в воздухе, словно отпущенные на волю шелковые паруса. Аннеле догонит их, дунет: пусть летят в теплые страны.

Журавли день ото дня становились все беспокойнее. На журавлином болоте стучали топоры. Завеса кустов с каждым днем редела, и как-то утром сквозь них ясно и отчетливо проступили два высоких соседских дома. Сам сосед прыгал с кочки на кочку и рубил ольшаник, словно камыш срезал. Журавли вытягивали свои красивые шеи, клекотали, взмывали вверх и снова опускались на землю, словно не могли дождаться, когда же, наконец, это пугало исчезнет отсюда. Но ждали они напрасно! Казалось, сосед хотел вырвать все кустики до одного, сравнять все до одной кочки, прогнать журавлей. «Улетайте, улетайте! Нет вам здесь больше места. Здесь плуг ходить будет и борона».

«Чтоб не получилось у него, чтоб не получилось», — неотступно думала Аннеле — всей душой она была на стороне журавлей.

И вот однажды солнечным утром журавли поднялись над болотом, взлетели высоко-высоко. Летали туда-сюда, сбивались в кучу, перекликались. А один летал кругами, клекотал, кричал, будто беспокоился, все ли поднялись с болота. И вот пристроился впереди всех. Остальные по обе от него стороны, так что получилось как бы два крыла. И заскользили навстречу солнцу.

Нежно, приглушенно то один крикнет, то другой; впереди, посередине, на концах вереницы. Кого звали они? «Прощайте, прощайте!»

Аннеле раскинула руки. Чудесные, умные птицы! Полететь бы, как они! И не спускала с них глаз, пока за белым облачком не скрылись вечные странники.

— Доброе утро, девочка, как дела?

Это был сосед, в руке держит хворостину. Как и весной, на нем синие чулки, такие яркие, славно он их только что надел. А сам почернел, словно цыган, стал совсем худой. Так захлопотался.

— Работников ищу. А ты не хочешь на толоку, картошку убирать? — произнес он своей скороговоркой.

Аннеле не знала, что ответить. С чужими не получался у нее разговор. Да и книг, что обещал, сосед не принес. Она же считала, коль дал слово — сдержи.

Сосед, казалось, угадывал мысли.

— А книжки ты получишь. Вот страда кончится, поеду в пасторское имение, привезу.

Так вот откуда хотел он книжки привезти! Тогда и ждать нечего! Книжки из пасторского имения приносила для Аннеле еще Лизиня, и давным-давно она их все прочитала. Но соседу она ничего не сказала — он ведь хотел как лучше.

— Ну, как? Хочешь поехать со мной? — не отступался сосед.

— Куда?

— На упесмуйжские угодья. У меня там картошка посажена. Там-то уж спину погнешь!

Да, туда б она поехала с охотой.

— Мама не пустит.

— Пустит, — уверенно произнес сосед и, как бы подтверждая свои слова, вздернул подбородок. Стегнув воздух хворостиной, легкой походкой споро зашагал к Новому дому.

Возвращаясь, он прокричал уже издали:

— Так вот. Приходи вечером к нам, не опаздывай. Мать тебя отпустила.

— Отпустила? — удивилась девочка.

Так и оказалось. Ближе к вечеру мать прислала какую-то бобылку — старушку с соседнего хутора — сменить Аннеле. Работать та уже не могла, а раза два в лето уносила и от Аннелиной матери по караваю. И нынче она, видно, пришла за той же надобностью и готова была отпустить Аннеле в большую поездку.

Мать тут же велела собираться: вымыться, заплести косы; завтра спозаранку не до того будет — ни свет ни заря выедут. Позволила надеть праздничное платье, повязать новый розовый платок, а вот постолы обуть наказала старые — все одно в земле перепачкает, собирая картошку. Свою корзинку дала, с чужой чтоб не тяжело было, но и не легко тоже — а то высмеют такую работницу. Мать была необычно веселой и приветливой. И когда все наставления были кончены — и как вести себя и чужом доме, и от работы не отлынивать — она сказала самое важное:

— Не будь у тебя завтра такой день, не пустила б тебя никуда.

— А какой день у меня завтра?

— Завтра твой девятый день рождения, — промолвила мать, словно гостинец преподнесла.

День рождения? Непонятное что-то. Что за день такой?' Девятый день рождения! Неужто так важно это, что даже знать об этом надо? Должно быть. Ведь завтра ей предстоит такая важная работа — едет на толоку, убирать картошку, как взрослая. Одно только это возвышало девятый день рождения, придавало ему необычность, хотя для девочки он был первым.

Помня о своем девятом дне рождения, смело направилась Аннеле к соседям. Солнце только-только садилось за пограничную канаву, когда шагала она по тропинке, протоптанной соседом через кустарник. И тут всплыл застарелый страх: как войдет она в чужой дом? Что скажет? Что станет делать? Но вспомнив, что завтра ей исполняется девять лет, Аннеле застыдилась собственной робости и решила вести себя так, как подобает в эти годы.

Нередко случается, что вещь или место издали кажутся совсем не такими, как вблизи. Так и соседские дома — когда Аннеле подошла ближе, оказались вовсе не такими, какими она себе их представляла. Многое было совсем-совсем иным, и она словно с кем-то спорила, твердя: нет, не так, вовсе не так. Избы, правда, были высокие и красивые. За ними горушка полого спускалась вниз, откуда торчали стропила двух незаконченных построек. Посреди двора, прямо под окнами, была и клумба с георгинами и астрами, но крапива и сорняки их почти заглушили. Во дворе было грязно, дорожки не подметены.

Аннеле так углубилась в свои мысли и наблюдения, что совсем забыла, зачем пришла. И вздрогнула от испуга, когда раздался чей-то голос:

— Это еще что за девчонка! Вытаращилась, словно домов не видала! Уж не вызнавать ли чего пришла?

Прямо за цветочной клумбой, в распахнутых настежь дверях, стояла женщина. Молодая, полная. Черный в узорах платок повязан наискось — одно ухо прикрыто, над другим до самого ворота кофты свисает длинная прядь волос. Должно быть, хозяйка.

— Добрый вечер! Я пришла… — произнесла Аннеле несмело.

Женщина засунула руку под платок и почесала в затылке.

— Ты что, та самая девчонка и есть, что напросилась в имение с нами ехать, картошку убирать?

Напросилась?! Так сосед ведь сам пришел, сам позвал! Аннеле удивилась, но смолчала.

Женщина ответа и не ждала. Повернулась и вошла в дом. Аннеле за ней. Хозяйка вышла в другую комнату, и Аннеле осталась одна.

Первая комната была просторная, с большими окнами, стены побелены, а стекла грязные-грязные, мухами засижены. На столе скатерть, похоже, в прошлом году стиранная, стол уставлен посудой, и чистой, и немытой, с остатками еды, валяется какая-то одежда, скомканный платок, детские помочи, пеленки. В углу кровать, видно, неубранная с прошлой ночи, возле нее на полу пучки соломы. Стол большой, с блестящими ножками, кровать с высоким изголовьем, у одной стены полированный комод, вдоль стен стулья. Но куда ни глянешь, всюду разбросаны вещи: там сито, там лукошко для муки, совок, детские пеленки. Только и было свободного места, что посередине. Непривычно такое для Аннеле. В их избе комната вдвое меньше, но казалась она просторнее, чище и богаче.